чтобы уместиться на моем носу, поэтому – только подносят, они похожи на старинные, названия которых я не помню, кажется, кларнет, подносят и вставляют в них толстые стекла, невозмутимо интересуясь, что я вижу теперь. В толстых стеклах я не вижу ничего, даже пальцы собственных рук, это очень весело, но мамино напряжение, которое я чувствую затылком, сдерживает меня, и я позволяю менять стекла в очках, как в бесцветном калейдоскопе. Когда картинка обретает резкость, на таблице возникают лошадка и перевернутая буква С. А если закрыть правый глаз, то еще слоник и уточка. Или гусь. Возможно, и гусь, так получилось, что я никогда не видела живых гусей, поэтому рисунок может меня заблудить, то есть я могу обознаться, у нас нет деревни, чтобы их разводить и держать, только Заборные, но это не считается, я полагаю.
– Что же делать? – спрашивает мама дрогнувшим голосом и проводит рукой по волосам. Волосы у мамы тоже немного дымчатые, темно-зеленые, вьющаяся русая шапочка, как у лесной сказочной нимфы.
– Уникальный случай, очень сложное строение глаз, – подчеркнуто спокойно говорит тетя-врач, которая занимается глазами, а не акулами, как можно было подумать, исходя из названия ее профессии: акулист. – Будем подбирать очки, ничего страшного, она не первая и не последняя.
Звезда и мухомор. Лошадка, самолетик, слоник, гусь.
Тетя-врач похожа на большую усталую рыбу с печальными глазами, в которых изо дня в день вправо-влево, вправо-влево плавают голубые, коричневые, серые, зеленые радужки чужих глаз.
Такие линзы делают под заказ, долго, в течение месяца, вряд ли раньше, к тому же очереди, потому что заказ отправляют в столицу, запись наперед со всей страны, пока подберут линзы и оправу – это тоже время, детская оправа сейчас дефицит, потом, когда доставят к нам, очки можно будет забрать, предварительно позвонив по телефону.
Толстые стеклышки возвращаются в свои ящики и коробочки. Впереди маячат звезда и мухомор. Сгорая от любопытства, я подбегаю к таблице и, пользуясь маминым замешательством, изучаю: звезду, мухомор, перевернутую «С», самолет, лошадку, подкову, слоника, чайник и, наверное, уточку. Или все-таки гуся.
Очки пришли через месяц. Потом еще одни. Потом еще. Все они были слишком волшебными. Пространство в них видоизменялось до неузнаваемости: пол ходил ходуном, стены падали прямо на голову, прямо со всем своим настенным содержимым, к тому же меня с очками на носу начинало тут же пугающе подташнивать. Месяц длился решительно слишком долго для моих уникальных глаз со сложным строением. Очки не поспевали за изменениями в сетчатке.
Мама махнула рукой. Отчетливый мир ограничился звездой и мухомором. Теперь в нем присутствует несметное количество предметов, которые можно дофантазировать.
А Маша говорит, что никогда не слыхала такого слова: астигматизм, и я слишком мала для того, чтобы иметь плохое зрение.
– Ты меня видишь? – Маша встряхивает белое одеяло, расстилает его на белой простыне, следом взбивает подушку в белой наволочке. Со штампом.
– Вижу. – Я провожу рукой по кафелю печки, он холодный и щербатый.
– Значит, нормальные у тебя глазки.
Рядом с печкой нет ни дров, ни щепок на растопку.
– Почему он сегодня не пришел, тот дядя, который помогает нам по хозяйству? То есть вам.
– Какой еще дядя? – изумляется Маша и поворачивается ко мне всем корпусом, угольные колечки волос красиво падают на ее лицо, из-под белого халата выглядывает клетчатая юбка, такая же, как у мамы, я сразу узнаю, недавно «выбрасывали» в универмаге.
– Ну, я же говорю, который помогает. Дрова носит, печки топит, солдат такой, в фуражке. Я давно хотела спросить, как его зовут, а сегодня он не приходил и печка холодная.
Маша смотрит на меня во все глаза.
– Детка, печки не топят летом, когда тепло. Уже больше недели мы их не топим, и никакого дяди здесь отродясь не было.
– Как это не было! – возмущаюсь я. – Он – наш солдат-помощник и каждый день приносит дрова.
– Погоди-ка, он разговаривал с тобой? Где и когда ты его видела? Что за фуражка на нем была? У него есть еще какие-то приметы?..
У него форма, как у папы в армейском альбоме, только черная, и фуражка тоже черная, с большой птицей на лбу. Я не уверена, но мне кажется, что его зовут Хелись. Или как-то похоже. Может, это и не имя вовсе. Но каждый день во время тихого часа он кладет в печь дрова, говорит что-то вроде «Хелись Сэргут» и выходит из комнаты. Если Маша никогда не видела его, то это просто потому, что работает здесь недавно. А Хелись Сэргут ходит в наш сад все пять лет.
Маша молчит и смотрит на меня, как на аквариум.
– Тебе это приснилось, – говорит она и быстро выходит из комнаты.
Я пропустила полдник ради того, чтобы поболтать с ней, а она бросила меня одну и куда-то ушла. Даже мысли не допустила, что я могу обидеться. Взбудораженные предстоящей прогулкой, мальчишки врассыпную выбегают из столовой, в то время как я выхожу из комнаты своей группы.
Мне это не приснилось неприснилосьнеприснилось. Но если Маша по непонятным причинам никогда с ним не сталкивалась, все равно от нее никакого толку. Нужно найти воспитательницу и расспросить ее о Хелисе Сэргуте.
Неуправляемые, как кошки, дети из младшей группы шумно проносятся мимо. От их воплей я неожиданно теряю ориентацию в пространстве и отступаю назад, к печке, похожей на гигантский самовар, выставивший из стенки в коридоре свой блестящий серебристый бок, а потом падаю, так стремительно и неотвратимо, что не успеваю опомниться, – только чугунная шишечка ручки на печной дверце, к которой я прикладываюсь в полете виском, множится у меня перед глазами.
Кто-то толкнул меня и убежал. Я лежу и созерцаю тысячи ярких сполохов, десятки разноцветных сандалий, суетливо топочущих поблизости, чьи-то руки молниеносно переворачивают меня на спину, я вижу искаженное ужасом Дашино лицо и больше не вижу ничего, потому что кровь заливает мне глаза.
Штопали наживую, это большое потрясение, говорит мама тете, наложили восемь швов, но главное, что глаз уцелел.
Мама с тетей пьют чай и делятся впечатлениями о том, как их тоже, оказывается, штопали наживую. Когда родилась я, штопали маму, а когда Аля – тетю. Что-то во всем этом не сходится, во всяком случае, никаких следов штопки у мамы я не видела. И у тети тоже. У них красивые, гладкие лица и остальные части тела тоже. Я сто раз видела их обеих в бане раздетыми, не могла же я не заметить таких очевидных вещей, как шрамы.
Меня нашли в капусте, так мне сказали. Но, должно быть, я сначала родилась, а нашли меня позже. В капусте. Эта капуста могла расти только в Заборных Гумнах, однако мама говорит, что я родилась в больнице Нарбута. Значит, каким-то образом после рождения меня умудрились потерять, а потом найти. Мне не нравится капуста. Ничего против нее не имею, пока она лежит на грядках и производит на свет детей, но есть ее я не люблю. Особенно щи. Меня тошнит уже от одного вида воды с капустой, если уж есть суп, то только с макаронами. Неужели они поранились, вынимая нас с Алей из капусты, до такой степени, что их штопали наживую? И где именно росла та капуста, в которой родилась Аля, ведь она-то родилась зимой, а не летом?
Мама говорит, что в ожидании меня ее постоянно тошнило и рвало. Прямо как меня от капусты. Тетя говорит, что ей постоянно хотелось мандариновых корок. Я говорю, что мне тоже хочется мандариновых корок.
Они смеются и спроваживают меня развлекать Алю. Аля уже умеет сидеть и улыбается мне беззубым ртом. Кажется, я ей нравлюсь.
– Будем сочинять стихи, давай?
Мне хочется ее увлечь, взять в союзники, разделить эту смутную радость от игры в слова, но она делает вид, что не понимает.
– Обыкновенные стихи, какие же еще, что ты – стихов не знаешь? Как это зачем, это очень интересно… Конечно, получится.
Я прицепилась к Люське, как репей, а у нее загадочный вид и какие-то дела, она долго-долго молчит, не отказывается и не соглашается.
– Можно я сочиню про розу? –
