наконец говорит Люська и уходит, взмахнув беличьими хвостиками косичек на прощанье, тускнеет в тени дома, пять этажей загораживают весь свет, загораживают весь Свет, я стою, изучаю крапинки на листьях сирени, не знаю, о чем сочинить мне.
Рассказать ей тот стишок про люстру, который я придумала на выходных, нечестно. Она сочиняет сейчас.
Сей час. Я сею час, сею два, но безрезультатно, никаких плодов. Уже десять раз обошла вокруг дома. Это называется: шляться, как бедный родственник. Так мама говорит. А мне со двора нельзя и домой не хочется. Я хожу вокруг дома и воображаю, как люди смотрят на меня из окон и о чем они в этот момент думают. Думают, что это за девочка такая, откуда она здесь, ах, эта та, из третьего подъезда, надо же, как подросла, куда это она идет.
Маленькая Глаша падает с качелей. Вторая сестра бьет третью по заднице за то, что та не углядела. Пока ревут третья и четвертая, из подворотни вихрем вылетает первая, старшая сестра и бьет вторую за то, что та ударила третью. Это называется цепная реакция.
Мальчишки толпятся у края дороги, приседают на корточки, колотят по бордюру чем ни попадя в поисках стеклянных шариков. Бордюр крошится, выплевывает камни, разводит грязь на асфальте, того и гляди весь развалится. Мне это не нравится. Не нравится, что бордюр сделали тяп-ляп. Не нравится, что они его ломают. Дались им эти шарики. У меня есть два. И оба щербатые, с застывшими пузырьками внутри и глубокими трещинами оттого, что их силой выдалбливали из бетона. Эти шарики держат бордюр, но, похоже, от него скоро ничего не останется. Шариков, впрочем, тоже скоро не останется.
Глаша бежит, хохочет и падает на асфальт. Смех превращается в плач, пронзительный, как пожарная тревога.
Можно спрятаться от них в кустах. Хорошо бы там поставили скамейку. Но тогда это будет общее, всехнее место, а пока только мое. Ну и Люськино еще.
Тонкие, яркие листья акации подрагивают на ветру, шевелят своими парными пальцами. Один лист – семейство близнецов. Красивое слово: акация. Похоже на принцессино имя. Можно написать о ней, но сложно подобрать рифму. Акация – аппликация, акация – желтый боб. Я срываю цветок, быстро сую в рот, не хватало, чтобы это кто-то заметил, закрываю глаза, растворяюсь в сейчас, акация – автостанция, акация – аконит. Акация и аконит рифмуются желтыми съедобными цветами. Акации полно, а аконит вырастет еще не скоро. Пойти, что ли, домой.
Люська быстро бежит наискосок через дорогу, поднимая с обочины пыль, прямо к кустам, где я прячусь.
– Ну, слушай!
Роза – самый красивый на свете цветок.
У нее тонкие лепестки и чудесный аромат.
У розы есть колючки, но она все равно – прекрасна!..
Люська умолкает, улыбается и смотрит на меня.
– Ну как, файно у меня получилось?
Я согласно киваю головой. Сама виновата, не объяснила ей про рифму.
– А ты? Сочинила?
– Нет, – почему-то шепчу я, горло перехватывает от жалости к Люське, от неумения рассказать ей про рифму, от невозможности высказать свои чувства. – Не успела.
Люська смотрит на меня снисходительно, с плохо скрываемым превосходством. Глаза у нее хитрющие, как у лисы, нос усеян конопушками.
– Ладно тогда. Пока. Я сегодня уже не выйду. К Снежане придет жених свататься.
Люська убегает, а я вдруг понимаю, что совершенно продрогла и мои гольфы влажные от росы, понимаю, что хочу, чтоб меня пожалели из-за холодных ног, что хочу заболеть и лежать под одеялом с горчичником и колючим шарфом на шее, как бывает зимой, и сочинить стихотворение в рифму, не такое, как про люстру, и уж точно не такое, как у Люськи, а такое, чтоб носить его в себе и гордиться им, посматривая на других Люськиным снисходительным взглядом.
Окно в моей комнате всегда выходит в дождь. Или давится сквозняками. Так построен дом. Тени никогда не исчезают, ветра со стороны озера не бывают южными, солнце надменно минует мой третий этаж, если хочешь, можешь облокотиться об облака.
На крыльце дома из красного кирпича всегда было ясно, даже если весь Валсарб облачался в бежевое и блеклое. Желтый мохнатый клубок, пришпиленный сверху над самой крышей, бесцеремонно распускал свою солнечную пряжу на наши головы. А потом случилась перестройка. Грандиозная перестройка на улице Великой, разрушившая большинство зданий из красного кирпича. Пока она шла, жильцы ютились в каких-то чужих домах, невесть чему радовались, предвкушали и считали дни, как дети в ожидании праздника.
Когда мы приходим оценить результат, бывшие постояльцы выглядят довольными и счастливыми, точно выиграли в лотерею главный приз. Дедов дом теперь длинный, зеленый и деревянный. Высокое крыльцо превратилось в пять ступенек до двери и смотрит в другую сторону. За стенкой в кухне живут соседи, и за стенкой в спальне живут соседи. Хорошо еще, что не ходят через нашу дверь. Баба счастлива тем, что больше нет лежанки, занимающей полдома, а есть маленькая печь на кухне и плита в коридоре. Комнаты небольшие, зато две. Это зал, а это спальня. Дед тоже кажется счастливым. Теперь он может сидеть у окна в кухне, курить и быть в курсе всех событий. Пан Бог всевидящий.
Только я несчастна. Ума не приложу, когда я успела проникнуться уходящей натурой, но знаю, что дом из красного кирпича нравился мне больше. Меня очень разочаровал этот низкий новый дом, который старается держаться поближе к земле, точно старушка с клюкой. К тому же мне не нравится зеленый. Даже старая хатка выглядит лучше всего этого нового дома. Хорошо, что перестройка не коснулась ее и сада. Стоит, бесподобная, будто ей и дела нет до окружающих перемен.
Когда мы уходим, Дед машет мне рукой из окна и пускает колечки дыма. Маленькое окно жадно хватает воздух распахнутой форточкой. Солнце мечется сквозь облака на грани помешательства, не зная, за что зацепиться.
В центре инсталляции миртовое дерево, пустившее корни в огромный белый бак с черными следами оббитой эмали, бак-далматинец, бак – цветочную кадушку, где живет нимфа Мирсина, которую Афродита убила из ревности, с обеих сторон попытка сенполий стать доверчивыми фиолетовыми звездами, у них ничего не выходит, бархатные листья горят на ярком полуденном солнце, то и дело превращаясь в рыжую труху, осыпающуюся между пальцев, и здесь на авансцену выходит герань – не рань, не рань, с ней у Бабы никаких хлопот, ее цветы настолько розовые, просто невозможно поверить, что этот цвет создан природой.
Стол накрыт белой скатертью, вышитый подзор скрывает необработанный край, рядом деревянная самопрялка – нажмешь на педаль, колесо вздрогнет, пугливо натянет нить, что делают с ней, я пока не знаю, в начале лета у прялки отпуск, а зимой, когда она под Бабиным управлением трудится, я на Великой бываю редко. Летом появляются новые носки и новые половики, сотканные на кроснах, а еще новые занавески-сеточки на входных дверях, которые не помогают от мух, такие у них большие ажурные глазки, любая муха проскочит, у нас дома никогда не бывает таких занавесок, правда, и с мухами на третьем этаже попроще. Из угла за мной пристально наблюдает Матерь Божья, не Валсарбская, какая-то другая, удивительно, что Бог один, сын у него один, а Матерей с ума сойти, как много – поди разберись. Она тоже желтая и золотая, на голове у нее корона, поэтому в моем воображении она неразрывно связана с картиной «Царевна-Лебедь», которая висит в нашем детском садике рядом с перекидным календарем. Внизу стоит телевизор, открывающий Мадонне свой вид сзади, ей неизвестно, как выглядят дикторы и актеры, ее взор устремлен на черный футляр корпуса, чье нутро я из любопытства изучила еще в два года, и на наши лица напротив. В серванте густо-рубинового цвета стоит вишневый сервиз, много белой посуды, фарфоровые статуэтки и моя фотография. Мир за его стеклом источает аромат духов Dzintars – подарка Бабиной сестры Геновефы, вперемешку с тонким запахом чайной заварки, восковых свечей, старой корреспонденции и бумажных записок с важной информацией. Мир снаружи стекла пряно благоухает геранью и золотыми солнечными пылинками.
Если мы с Дедом играем в магазин, в главной роли всегда фасоль.
