К князю Претичу надобно теперь. Я с посланием от Мстислава Свенельдича.
Претич — жилистый и седой, лет пятидесяти пяти, походил на усталую от жизни дворнягу с затупившимися зубами и хриплым голосом. Слушал он Павла с недоверием, думал: «Уж не вражеский ли это лазутчик? Отчего его пропустили печенеги? Может, в искус вводят нас специально? Переправимся через Днепр и в ловушке окажемся у поганых? Очень подозрительно». Наконец он спросил:
— Много степняков на Подоле?
—Да не так чтобы очень мало. Но стоит основное войско с запада и на юг. Видимо их невидимо. А со стороны реки будет меньше.
— Обстановка какая в Киеве?
— Скоро станет голодно. Хлеба мало.
— Сколько ещё продержатся?
— Десять дней, вряд ли больше. А потом настанет лихо.
Претич решил Варяжке поверить. Сведения, принесённые мальчиком, полностью совпадали с его расчётами.
— План у Люта такой, — продолжал рассказывать Павел. — Войско черниговцев делится на две части. Бо́льшая уходит на юг. И в районе Роси, переправившись через Днепр, в тыл заходит к поганым. Небольшой же отряд отвлекает внимание на себя, переправившись тут, у них на виду. И в момент удара черниговцев с юга, из города выйдет дружина Мстислава. Печенеги не выдержат и осаду снимут.
— Хорошо-то оно хорошо, — произнёс черниговский князь, — да ничего хорошего. Сколько моих ратников ляжет при захвате Подола?
— Да, а сколько погубит Святослав, коль узнает, что великую княгиню со внуками не смогли вызволить из города, уморили голодом?
— Тоже верно, как ни поверни — всюду клин... Ладно, Павел, Иоаннов сын, то, что ты сказал, я учту и взвешу. И не буду медлить. Время ожидания истекло. Надо действовать... А сейчас иди — выдадут тебе чистые порты, кашей с перепёлкой накормят и сытой напоят. Отдыхай, добрый молодец. Скоро в бой. Надо быть готовым.
Малая Азия, лето 968 года
В третий поход против сарацин византийский правитель Никифор Фока отправился всем семейством: вместе с женой Феофано и её детьми от первого брака — малолетними императорами Константином и Василием и двумя их сёстрами — Анной и Феофано-младшей. «Пусть помолятся в Палестине у священных камней», — отвечал Фока на вопросы своих сановников. Но была и другая, тайная причина этого решения: он отчаянно ревновал к Иоанну Цимисхию, у которого был с Феофано-мамой давнишний роман, даже общий ребёнок — Анастасия, с детских лет живущая в женском монастыре Святой Августины. И Никифор подозревал, что любовники встречаются до сих пор. Чтобы отстранить Цимисхия от похода, он сместил его с должности главнокомандующего всеми византийскими силами на Востоке и назначил главным управляющим (логофетом) почтами империи. А жену и детей взял с собой в поход. Так он рассчитывал помешать их свиданиям.
Но во избежание неприятностей он оставил женщин и детей вдалеке от боевых действий — в хорошо укреплённом замке Друзион, на пути к Палестине. Те томились от скуки и жары, плавали в бассейне с солёной водой, привозимой бочками с побережья Средиземного моря, лакомились крабами. Мальчики играли в мяч и тренировались в конной езде. Старшему, Василию, было десять, Константину же — меньше на три года. Хуже всех переносила поход маленькая пятилетняя Анна; родилась она недоношенной, через месяц после смерти отца — императора Романа II, и была болезненной, золотушной девочкой. По совету врачей Анну поили верблюжьим молоком и давали лекарство из смеси сока алоэ, сока лимона и мёда. Часто она хандрила, не хотела вставать с постели и просила увезти её обратно в Вуколеон. Старшая из детей — Феофано — угловатый подросток, превращавшийся в девушку, — презирала мать, братьев и сестру, всем грубила и, уйдя к себе в комнату, беспричинно плакала. Феофано-мама вечно спорила с Феофано-дочерью, била по щекам медлительную прислугу, за глаза ругала «этого несносного тюфяка, бросившего нас в Друзионе» и ждала тайных весточек от возлюбленного Цимисхия. Время для державных особ текло медленно.
Как-то вечером Феофано-мать приготавливалась ко сну. Две служанки её раздели, нарядили в прохладную шёлковую ночную рубашку, расчесали чёрные вьющиеся волосы, достававшие императрице до лопаток, смыли грим с лица, сделали ей маску из яичных желтков и мёда. Феофано не так давно исполнилось двадцать восемь. Все её считали развратной, но на самом деле в жизни этой женщины было только трое мужчин: Иоанн Цимисхий, император Роман II и Никифор Фока. Мужу Роману Феофано не изменяла. А любовная связь с Цимисхием, вспыхнув в ранней юности и создав Анастасию, возникла вновь параллельно с Никифором. Совесть не мучила её. Даже, скорее, наоборот: наставлять рога толстому придурку Фоке было весело и во многом приятно. А опасность щекотала любовникам нервы.
Маску сняли, сполоснули лицо ароматной водой, настоянной на жасмине. Феофано отпустила служанок, помолилась под образами и задула свечу. Шёлковые простыни холодили ей тело. «А Василий совсем большой, — вспоминала императрица недавнее своё наблюдение: мальчики в бассейне купались совершенно раздетыми, и она смотрела за ними. — Вылитый Роман. Сложен точно так же. Вероятно, будет не меньшим занудой — в жизни и в постели! — и она тихо усмехнулась. — Ах, Роман, Роман!.. Мы с тобой были счастливы... За Никифора вышла по необходимости... Жирные слюнявые губы... Бр-р!..»
— Феофано! — раздалось рядом, за окном; шёпот был не громок, но достаточно явствен.
Женщина в волнении села. Что это? Как понять? Показалось, нет?
— Феофано, — голос был знакомый. — Слышишь ли меня?
— Господи, Цимисхий! — спрыгнув с ложа, пылкая любовница подбежала к окну. Сдёрнула крючок и раскрыла раму.
С крыши спускалась верёвочная лестница. Вровень с наличником висел Иоанн.
— Ты с ума сошёл! — задохнулась она. — Ну, влезай скорей! Стража тебя заметит!..
Он схватился за раму, ногу поставил на подоконник. И в мгновение ока соскочил на пол в комнате. Сжал императрицу в объятиях.
— Фео, милая...
— Ио.
Жаркий поцелуй обжёг их уста. В голубом лунном свете рыжая борода армянина выглядела зелёной.
— Как, откуда ты?
— Из Константинополя, откуда же? Я не мог без тебя. Мы не виделись целый месяц.
— О, любимый мой! Я ждала от тебя записочку, не рассчитывала на большее...
— Я ведь лучше записки, правда? И меня труднее перехватить.
— Ио, ты безумец. Но я всё готова отдать за такое твоё безумство!..
После бурных ласк оба лежали томные. Поцелуи перемежали речью:
— Надо что-то делать, — говорил Иоанн. — У Никифора
