«Неужто у нас так никогда своего угла и не будет? — с горечью подумал он. — Сколько вот так маяться? За что это мне все, Господи?»
И словно услышал чьи-то слова, прозвучавшие ответом: «До самой смерти страдания тебе те даны. Пока что малую толику испытал, а дальше похуже будет. Готовься к тому…»
Аввакум вздрогнул, глянул по сторонам, словно надеясь увидеть того, кто произнес эти слова, и даже несколько раз перекрестился, в то время как ангел его, довольный, что предостерегающие слова наконец-то были услышаны, взмыл высоко в зимнее, подернутое сизой дымкой небо, и лишь струи вырвавшегося из-под его крыл слабого ветерка взъершили рыжеватую бороду протопопа, на что тот не обратил ни малейшего внимания.
Климентий же громко свистнул, из-под конских копыт вылетели первые комья грязного снега, и сани, чуть дернувшись, потащились вслед за пошедшими ходкой рысью лошадьми, все дальше и дальше от родных Аввакуму людей, в край, называемый Сибирью, куда мало кто едет по собственному желанию и охоте, а потому зовут ту землю землей печальной и скорбной. И тут Аввакум почувствовал, как что-то изменилось в нем, словно отобрал невидимый им лихой человек самое ценное, что было у него, и он уже никогда не сможет вернуть эту драгоценность обратно и будет так жить с ощущением потери до конца дней своих.
Почувствовал это и Климентий, зябко передернув плечами, будто бы наваливается на него ком холодного, удушливого снега, отчего в груди стало вдруг необычайно пустынно и зябко, и захотелось ему повернуть обратно, но долг, стоявший для него выше всего на свете, гнал вперед, в страну, где долго жить не может ни один человек, если он хочет сохранить данную от Господа душу, поскольку и та начинает печалиться среди бескрайних, не заселенных человеком просторов.
После сих происшествий было
слово Господа к Аврааму
в видении, и сказано: не бойся
слово Господа к Аврааму
Авраам; Я твой щит; награда
твоя весьма велика.
Быт. 15, 1
Первую половину дня они ехали молча, думая каждый о своем. Аввакум без всякого интереса разглядывал казавшуюся ему однообразной нескончаемую стену леса, оставаясь мыслями с Марковной, с детьми, но все больше утверждаясь, что не зря послано ему испытание Сибирью. Он должен его вынести, преодолеть, чтоб потом, когда кончится ссылка, с новыми силами вернуться в Москву и доказать недругам своим, что нет такой силы, способной изменить его веру в правильность своих поступков. Ибо дано ему предназначение свыше, и выполнит его он, во что бы то ни стало…
Климентий же думал, что так даже лучше — ехать вдвоем со ссыльным протопопом и не дожидаться по утрам, когда соберется в дорогу все его многочисленное семейство. Он, постоянно имея дело то с одним, то с другим ссыльным, сопровождая кого в дальний монастырь или в Сибирь, давно отвык от чувства, называемого жалостью. К путникам, которых вез, относился, как иной возчик относится к поклаже, и даже никогда не стремился понять, о чем те думают, отчего страдают, в чем их вина. Не помнил он и не единого имени тех, кого сопровождал, и лишь иногда всплывало в памяти его то или иное скорбное лицо. Но он давно научился отгонять эти воспоминания от себя и думал лишь, как вернется обратно, получит положенное вознаграждение и станет жить дальше в ожидании следующей поездки.
И к нынешнему седоку, нестарому еще протопопу, он относился как к человеку, преступившему закон, а потому заслуженно наказанному. Но когда он украдкой глянул при выезде с постоялого двора на жену его, едва сдерживающую слезы, в лица детей, не совсем понимающих, почему отец их вдруг едет один, а они остаются здесь без него, в незнакомом месте, то в душе у пристава что-то вдруг словно надломилось. Он и сам не понимал, что с ним произошло, и поначалу решил, верно, захворал, чего с ним давно не случалось. Но прошло примерно полдня, а женщина с детьми все не покидала память его, и тут он испугался: может, это сглаз какой, наваждение? А потому решил за лучшее выпить кружку-другую вина, припасенного им на всякий случай еще с Москвы, посчитав это средство за лучшее из всех ему известных и от печали, и от сглаза, и от простуды, коль вдруг она появилась.
Потому, когда они остановились на очередном постоялом дворе, то так и поступил, не особо обращая внимания на сидевшего рядом Аввакума и других постояльцев, не сводивших с него глаз. Вино в тех краях было дорого, поскольку редко сюда кем завозилось, а местные жители его не производили, и потому купить хмельной напиток было почти что невозможно. После второй кружки его вдруг взял озноб, и захотелось остаться хоть ненадолго, но одному. Он вышел во двор, заглянул зачем-то под навес, где ставили на ночь коней, постоял так чуть, слушая, как те пофыркивают, позвякивая удилами, почуяв приближение чужого человека.
«Хорошо вам тут, когда все вместе и уход за собой имеете… А я вот один, совсем один и никто меня спать не уложит, сапоги с натруженных ног не сымет», — пронеслись несуразные мысли в его слегка захмелевшей голове. Он вышел со двора на заснеженную улочку затерявшейся среди вековых лесов деревеньки и поднял глаза к темному небу, на котором почти не было туч, и лишь месяц одиноко висел на самом его краю.
«И зачем я здесь? — озадаченно спросил он вдруг себя. — Для чего? Почему так живу?» Но ответить на этот непростой вопрос он сам не мог и не знал, к кому обратиться за помощью или советом. А потому решительно пошел обратно в дом, где завалился спать, и проспал бы наверняка до полудня, если бы не казак, едва растолкавший его. Климентий сел на соломенной подстилке, что служила постояльцам вместо перины, и почесал искусанную кровожадными клопами грудь, в недоумении посмотрел по сторонам, потом встал и пошел запрягать коней, начисто забыв о вчерашних неразрешимых вопросах. Но веселей оттого ему не стало, и пропало вдруг руководившее им до того чувство долга, словно он потерял его где-то в дороге…
Неспешная езда окончательно развеяла дурное настроение, возникшее у патриаршего пристава накануне. Не заметил он и той пустоты, что вчера обнаружил в себе, и пропали глупые вопросы, мучившие его. Он даже попытался завязать разговор с Аввакумом, но тот, погруженный в какие-то свои мысли, лишь что-то буркнул в ответ, и дальше они ехали молча, и лишь временами Климентий понукал лошадей да кричал что-то казаку, который то обгонял сани, то пропускал их вперед, давая своему коню передохнуть, хватануть губами мягкий снег, а сам меж тем ловко соскакивал с седла, чтоб подтянуть ослабевшую подпругу.
Аввакум же потерял счет дням и лишь иногда интересовался у пристава, сколько еще осталось ехать и какой город будет впереди. Тот охотно пояснял, но разговор меж ними так и не завязывался, словно разделяла их какая-то невидимая стена, через которую человеческие слова не проникают, и так они свыклись со своим положением не замечать один другого, что порой, встретившись взглядами, долго не могли понять, что за человек сидит рядом.
Но постепенно отчуждение, разрушаемое извечным людским любопытством, сменилось поначалу безразличием, а потом и взявшейся откуда-то потребностью в общении. Первым разговорился Климентий, принявшийся рассказывать, какие, бывало, случаи приключались с ним в дороге. Аввакум без особого интереса, больше по инерции, о чем-то переспросил, тот ответил, и вскоре они, склонивши один к другому головы, чтоб не кричать на холодном ветру, увлеченно говорили, порой даже спорили, и незаметно стали если не друзьями, то увлеченными собеседниками, и почти забылась прежняя неприязнь, так что со стороны было не различить, кто за кем надзирает и кто из них по положению своему главный.
