…Однажды утром после очередного мало чем отличавшегося от прочих ночлега Климентий сообщил, что к вечеру они должны прибыть в Тюмень и там остановятся, как он обычно делал, в Троицком монастыре, где всегда принимали служителей патриаршего двора. Аввакум подумал, что в монастыре к нему, противнику патриарха, наверняка отнесутся без особой приязни, определят для ночевки какую-нибудь самую захудалую келью, а то и чулан. Но особого выбора у него не было, а потому приготовился к самому худшему, когда увидел с реки высокие монастырские стены с несколькими невзрачными башенками по углам и тянувшимися к небу над стоящим в глубине братским корпусом дымками от топившихся печей.
Поднялись по крутому берегу и подъехали к воротам, где на их стук открылось окошечко, и в нем обозначилась часть грубого лица мужика, чей жесткий взгляд не предвещал ничего хорошего.
—
Чего стучишься? Поздно уже. Игумен, поди, еще на службе или почивает уже. Завтра приходи, — грубо ответил он на подобострастную улыбку Климентия и захлопнул окошко прямо у того перед носом.
Аввакум опешил от такого обращения, а Климентию, видать, подобные отказы встречать было не в первой, и он терпеливо, снявши рукавицу, тихонько стукнул несколько раз в ворота костяшками пальцев. Охранник будто ждал повторения и тут же открыл свое оконце.
—
Если не уберешься отсюда, то выйду и так накостыляю, родные не узнают. Проваливай, пока не разозлил. — И, как бы между прочим, отпустил такое ругательство, что редко можно услышать даже среди простого работного люда, а не то что от монаха.
Аввакум весь вспыхнул от услышанного и кинулся было к окну, чтоб пристыдить караульного, но Климентий вовремя уцепил его за полу и, отодвинув в сторону, заговорил торопливо:
—
Любезный, ты меня послушай! Мы не просители какие, а из самой Москвы от патриарха нашего, Никона, прибыли. Изволь доложить настоятелю вашему. Как его звать-то? Запамятовал я что-то…
Но и этот довод не подействовал на караульного, и он, хохотнув, развязно ответил:
—
Вот как вспомнишь, тогда, дядя, и приходи, расскажешь, чего там у вас на Москве творится-делается, а то мы разные разности о том слышали. Гуляй покудова до утра! — И он попытался вновь прикрыть окошко.
Но тут уже Аввакум не выдержал подобной дерзости и выхватил торчавший у Климентия за поясом кнут и сунул его в створ окошка, закрыть которое теперь не было никакой возможности.
—
Это кто там такой шалунишка взялся? Захотел силой со мной помериться? Да? — без всякой злобы спросил охранник, но в каждом его слове чувствовались сила и уверенность бывалого бойца, что раззадоривает себя перед началом большой драки, чтоб потом уже так разойтись, что никто его остановить будет не в силах.
—
Ты с кем так разговариваешь, чернец слюнявый! — взвизгнул протопоп, которого особо раззадоривать и не требовалось и вступить в спор, а коль нужно, то и в драку он был всегда готов. — Перед тобой не кто-нибудь, а сам протопоп из московского Казанского собора, куда батюшка-царь на службу ходит поклоны класть! И ты, тупая твоя башка, бревно неотесанное, смеешь при мне срамные слова говорить?! Да я на тебя епитимью на двенадцать годков наложу, чтоб ты до самой смерти и близко к церкви святой подходить не смел! Прокляну и тебя и всех родственников твоих, отлучу от церкви православной!!! — одно за другим выкрикивал угрозы Аввакум.
На караульного подействовали, скорее всего, не сами угрозы, а упоминания царя-батюшки, и он нехотя вытолкнул из оконца кнутовище обратно к крепко держащемуся за него протопопу и примирительно заговорил:
—
Надо же, напугал голого баней! Сразу бы сказал, что с царем нашим знаком, другой бы разговор был. А патриарха вашего, честно скажу, не люблю и в грош не ставлю. Так вы из самой Москвы, значит? Поди, на ночлег к нам?
—
Из Москвы и есть, — торопливо закивал головой Климентий, — а к вам на ночлег. Я уж не первый раз здесь останавливаюсь, как кого из ссыльных везу.
—
А кто тут ссыльный-то будет? — поинтересовался караульный, не спеша открывать ворота.
—
Он и есть, — указал Климентий на протопопа, — а я, пристав патриаший, везу его до Тобольска.
—
Понятно, — степенно ответил караульный и распахнул калитку ворот, — проходи, — обратился он к Аввакуму. Но когда и Климентий попытался войти следом и потянул за уздцы лошадей, то заслонил ему путь. — А ты, человек хороший, здесь погодь. О тебе никаких распоряжений не было. Так что жди, когда пригласят.
—
А он как же?!! — завопил пристав тонким голосом. — Ты, может, не понял чего? Он ссыльный, а я его сопровождаю…
—
Все я понял, — словно от назойливой мухи отмахнулся тот и плотно прикрыл калитку, — ссыльных нам приказано принимать, как всякие души заблудшие. А о приставах и разных там посыльных — ничего не знаю.
Аввакум внимательно оглядел караульного и поразился ширине его плеч, могучим, словно корневища огромного дерева, рукам и многочисленным шрамам на лице.
—
Чего? Любуешься? — с усмешкой спросил тот. — То басурманы и разный лихой народ меня сабельками разукрасили, когда службу ратную нес. Но ты не сомневайся, больше они никого уже не порубают. После меня такие долго не живут. Вжик и все тут! — И он красноречиво провел ребром ладони по горлу.
—
Так ты из ратников, что ли? — уважительно спросил Аввакум.
—
Из них. В разных краях бывать приходилось: с поляками рубился, с Литвой бился, с крымчаками, а на старости лет вона где осесть пришлось. Кто же знал, что здесь окажусь? — вздохнул он и широко зевнул.
—
И постриг принял? — решил вызнать все до конца о караульном Аввакум.
—
Зачем? — небрежно ответил тот. — Мне оно ни к чему, числюсь тут в послушниках. Коль не понравится, то уйду в иное место. Ты вот чего, мил-человек, на меня не серчай, служба такая, чтоб всех проверять, кто к нам вхож, а сейчас иди к ключарю нашему, он тебя и определит куда на ночлег.
—
А с ним как быть? — спросил его Аввакум. — Замерзнет, поди, в такой мороз. Пустил бы. Он же тоже при службе.
— Да пущу… — махнул здоровенной пятерней караульный. — Куда же его девать. Только как есть сказываю, не люблю приказных и разных там прихвостней. Особенно с патриаршего двора. Кусачие, будто клопы после заморозка. Ты эконому-то скажи про него, а он распорядится, пущать али как. Тогда все по закону и выйдет.
Аввакум не стал вступать с ним в спор, тем более что и сам считал, не повредит Климентию охолодиться чуток, а то корчит из себя бог весть что. Да и не его это дело — в чужом монастыре свои порядки наводить, и с тем отправился на поиски монастырского эконома.
Им оказался невзрачный и тщедушного вида человечек преклонного возраста с юркими, хитроватыми глазами, которые он постоянно отводил от взгляда собеседника и говорил тихо, словно боялся кого разбудить. На поясе у него болталась связка здоровенных ключей от всех монастырских погребов и покоев, придающих ему вид солидный и важный. Аввакуму был знаком такой тип людей, и он тут же решил: эконом, или по-простому ключарь монастырский, явно на руку нечист и при случае берет мзду с каждого встречного. Но тут он повел себя почтительно и даже любезно. Проводил протопопа в отдельную келью и обещал позаботиться о Климентии.
—
Только вот припозднились вы, а потому попотчевать вас особо нечем. Все уже убрано, и теперь до утра придется потерпеть.
—
Да не впервой, — успокоил его протопоп. — К тому же Рождественский пост идет. Но вот от куска черствого хлеба и кружки кваса или даже воды не отказался бы. Наши припасы все вышли еще недельку назад, питаемся лишь на дворах постоялых. Со вчерашнего дня во рту ни крошки не было.
—
Не знаю, не знаю, — потупив очи, отвечал тот, — может, и найдется что, поглядеть надо.
