Ниночка кое-как успокоила Зою. Как-то Зоя позавидовала сапожкам Ниночки. На другой день, в неурочное время после завтрака, к ней явился Осетров со свёртком. Она хотела отказать ему и не могла. Когда она вышла в гостиную, он развернул свёрток и вынул прелестные высокие сапожки.
— Это я вам, Зоя Николаевна. Примите от меня презент. Осчастливьте! Вы хотели.
— Нет, Михаил Сергеевич. Ни за что. Разве можно делать такие подарки. Уберите их. Оставьте меня.
— Зоя Николаевна, ну только примерить. По ноге ли я вам купил. Угадал ли размер?
Он стоял против неё, держа лакированные чёрные высокие сапоги на руке. Глаза его горели страстью. На лбу у волос выступили капли пота. Широкая грудь тяжело дышала. Но во взгляде она уловила робость. Руки его дрожали. Сапожки были восхитительны, и Зоя беспомощно села в кресло. Он понял это, как разрешение примерить, и кинулся к её ногам. Дрожащими руками он стал расшнуровывать ботинки и, сняв их, натянул до самого колена сапожки.
— Ну как? Хорошо? Пройдитесь, — умолял он, не вставая с колен. Зоя Николаевна прошлась. Сапоги сидели отлично. Маленькая ножка была как облитая. Зоя не могла скрыть, что сапоги ей понравились.
— Ну, теперь давайте, я сама сниму и уходите с ними, ради Бога! Какой вы сумасшедший!
Она села в кресло. Он кинулся к ней и стал покрывать жадными поцелуями её ноги, все выше и выше поднимая юбки. Зоя Николаевна оцепенела от такой наглости и чуть не лишилась чувства от страха.
— Вы… Вы… Негодяй!.. Вы с ума сошли! — вскакивая закричала она. — Идите… Идите вон!
— Прелестный тигрёнок! Ты будешь моя! Что хочешь возьми! Всего меня возьми! Но отдайся, отдайся мне, — воскликнул Осетров.
Он хотел охватить её руками, но она выскользнула, опрометью бросилась в спальню и запёрлась на ключ.
— Зоя, — крикнул он, — пусти! Я с ума сойду, Зоя. Лучше покончим добром.
Она молчала.
— Зоя! Я такого натворю. Мне всё равно. Я отпетый. На смерть и на казнь иду.
Ни звука.
Он ломился в дверь. Пришла Таня. Зоя вызвала её изнутри звонком.
— Уходите, Михаил Сергеевич, полноте скандалить, — сказала, смеясь, Таня. — Ну что вы в самом деле задумали. Жена полковника и муж на войне. Генеральская дочка, а вы такое задумали, прости Господи. Разве можно. В благородном семействе.
— Таня! — с мольбою сказал Осетров. — Пойми меня. Хочу!
— Ну уходите, Михаил Сергеевич, будет скандалить.
— Я с ума сойду, Таня!
Его дикие воспалённые глаза устремились в карие глазки Тани и что-то в них прочли. Какая-то искра проскочила из глаз Тани в его глаза и обратно, ещё и ещё. Таня вдруг побледнела и стала тяжело дышать.
— Озолочу, Таня!
— Не надо, Михаил Сергеевич, — отходя, сказала Таня и остановилась в дверях.
Осетров медленно последовал за нею. Его руки сжимались в кулаки. Он ощущал всем телом чувство беглых поцелуев по стройным нежным ногам Зои Николаевны. Он почти не помнил себя.
Таня побежала в свою комнату, оставив дверь открытою. Осетров пошёл, крадучись, за нею.
— Озолочу! — сказал он, сам не понимая того, что говорит. Таня, бледная, тяжело дышащая стояла у окна, спиною к свету. Осетров подошёл к ней, охватил за талию и губами встретил её ищущие поцелуя губы.
— А! Пролетарка! — прохрипел он. — Будь как она! Запрись. Откажись! Подлая кровь!.. — И он тяжело повалил её на кровать.
Семь дней Осетров не показывался к Зое. По намёкам его товарищей она могла понять, что он кутил и шатался по таким местам, которые при всей свободе обращения Кноп не назвал. Ниночка сжала руки Зои и сказала ей с горьким упрёком: «Ах, что ты наделала, Зорюшка! Осетров седьмую ночь кутит с самыми последними женщинами. Погиб мальчишечка совсем».
На восьмой день Осетров появился как ни в чём не бывало. Он почтительно поцеловал руку Зои. Он был тщательно выбрит, надушен. Лицо его осунулось и побледнело, веки глаз налились и опухли, взгляд был тяжёлый.
— А, — сказал Гайдук, — пожаловали, — и запел:
Только ночь с ней провозжался,
Сам на утро — бабой стал!
— Оставь, — сурово сказал Осетров. — Помни уговор!
Вечер шёл как всегда. Говорили о политике, о Распутине, о неизбежности революции, о тяжести войны. Ниночка декламировала, потом заставили танцевать Дженни с Зоей модный уан-степ. Зоя разошлась, расшалилась, происшествие неделю тому назад стало казаться ей не кошмаром, а забавным приключением. Она прошла в свою комнату, обула высокие сапожки, подарок Осетрова, и вышла в гостиную.
— Ниночка, — сказала она, — давай венгерку.
Танцевала она отлично. Та скромность, с которою она танцевала, классические па, которые она делала, увлекали всех больше, чем разнузданные движения Дженни, танцевавшей потом со Шлоссбергом матросский танец.
Глаза у Осетрова разгорелись, лицо стало красным, и он дико озирался. За ужином он много пил водки и коньяку. После ужина он вышел в гостиную и, остановившись у рояля, запел без аккомпанемента сильным, полным страсти голосом.
Этот ропот и насмешки
Слышит грозный атаман,
И он мощною рукою
Обнял персианки стан.
Брови чёрные сошлися,
Надвигается гроза,
Буйной страстью налилися
Атамановы глаза.
Волга, Волга, мать родная,
Волга русская река!
Не видала ль ты подарка
От донского казака!
— Эх, товарищи! Было времячко! Золотое времячко! Княжнами владели… А не то что… тьфу! Генеральская дочка! Что нам генералы. Плевать… — и он выругался скверным русским словом.
Он помолчал и дико оглянулся кругом. Все примолкли.
— Я говорю — плевать. Ерунда! Вздор! К чёртовой матери.
— Эх, Миша! Был ты коммунист. А стал буржуй! — сказал Кноп с упрёком.
— Ну, довольно! — строго обрезал Осетров. — Нечего скулить. В чём свобода, товарищ Кноп? Хочу — могу! Не так ли — а? В борьбе обретаешь ты право своё? А? Эх вы, голодранцы, мелкие душонки. Вы только на слова горазды. Царизм! Красное знамя! А красное знамя под тюфяком держите! Смелости нет ни у кого. Интеллигенция заела. Права ищите. Хочу, вот моё право!
— Дерзай, — сказал, нагло подмигивая, Гайдук.
— Вы мешаете, — глухо проговорил, опуская красивую голову, Осетров.
— Уйдёмте, товарищи, что в самом деле, — сказал Шлоссберг. — Человек с ума спятил.
Ниночка истерично смеялась. Дженни в упор смотрела, не мигая, в глаза Зои, и её лицо было мертвенно-бледно. Кноп пожимался, он чем-то был очень недоволен. Все суетились с какими-то гаденькими, пошлыми улыбками и одевались в прихожей. Осетров оставался один в гостиной, все в той же презрительной позе со скрещёнными на груди руками. Зоя Николаевна растерянно смотрела на всех. Она ничего не понимала. Ей казалось, что все делают что-то худое и торопятся это сделать скорее. Она видела, как Гайдук что-то шепнул Тане, подавшей ему пальто, и Таня сейчас же ушла и вернулась бледная в большом платке и пальто.
— До свиданья, Зорюшка. И будь умницей. Верь, что так надо, — сказала Ниночка и поцеловала Зою. — Вам надо объясниться.
Все ушли, и со всеми ушла и Таня. Все предали Зою во власть этого страшного человека. Зоя решила бежать в спальню и запереться. Не сломает же он двери? Но Осетров как будто понял её мысли. Он быстро подошёл к ней и схватил её похолодевшие руки. Она устремила на него умоляющие глаза.
— Михаил Сергеевич, — прошептала она, — пустите меня. Вы не сделаете этого.
— Нет. Сделаю, — тихо сказал Осетров, ещё ниже опуская голову.
— Ведь это не любовь, — сказала Зоя. — Это насилие. Это подлость.
— Вы знаете, что ни любви, ни подлости я не признаю, — сказал Осетров, пристально глядя в покрытые слезами глаза Зои.
— Пустите меня! — прошептала Зоя. — Ну, миленький, хороший, пустите!
— Зоя Николаевна, я всё-таки был честен. По-вашему… По прописной буржуазной морали был честен. Я хотел оставить вас и забыть. Не могу. Пришёл, чтобы проститься навсегда. А вот затанцевали вы венгерку — и всего меня взяли.
— Пустите!
— Зоя Николаевна! Я ведь новый человек и то, что было, и то, что будет, ни во что считаю. Мне и человека убить всё одно, что вошь раздавить. Без предрассудков, значит. Бороться будете, — задушу и мёртвую возьму. Мне всё одно, — тихо, но настойчиво сказал Осетров и перехватил руками за талию Зою Николаевну.
— Эх, полюбилась ты мне! Генеральская дочь! — сказал Осетров, легко поднимая Зою. — Пёрышко!
