— Ах, как сильны буржуазные предрассудки! — вздыхая говорил Кноп, когда Ниночка рассказала ему результаты своего разговора о свободной любви.
Социал-демократический рай новой России казался Зое Николаевне далеко не раем, а грязной толпой, мечущейся беспорядочно от удовольствия к удовольствию и не сдержанной никаким трудом. Все было смутно и неясно, и прозревать она стала только тогда, когда к ней однажды вечером нагрянули вместе с Кнопом и Ниночкой весёлая шумная компания из Осетрова, Гайдука и Шлоссберга и с ними какая-то странная девица, свысока протянувшая Зое Николаевне холодную руку, устремившая на неё большие светлые русалочьи глаза и назвавшая себя «товарищ Дженни».
Все три офицера были одеты изысканно и богато, но каждый имел нечто своё в одежде и манерах.
Осетров в прекрасно сшитой, защитного тонкого сукна рубахе, в широких русских шароварах и высоких, хорошей дорогой шагрени сапогах, с клоком волос на лбу, с ухватками деревенского парня, походил на ухаря-купца. Он вдруг наполнил маленькую гостиную Зои шумом, говором и широкими жестами разгульного волжского разбойника. Говорил он звонко, с прибаутками, громко хохотал, сверкая белыми зубами и очаровал прежде всего Таню, не спускавшую с него восхищенных глаз. На лице и в жестах у него сквозило: все могу! все позволено, все куплю.
Гайдук был в модном френче, галифе, утрированно широких у бёдер, башмаках и обмотках. Вся его фигура, квадратная, точно составленная из геометрических линий, давила своею определённостью. Он почти ничего не говорил и, как только познакомился с Зоей, устремил на неё тяжёлый неподвижный взгляд. Широкое, круглое, бритое лицо его лоснилось от пота, и около ушей и на висках были прыщи и чёрные угри. На большом мясистом рте играла сладострастная улыбка, обнажая два ряда редких, мелких, жёлтых зубов.
Шлоссберг, одетый во френч, имел под ним рубашку со штатскими высокими крахмальными воротниками, подпиравшими его подбородок. На нём были длинные брюки и штатские ботинки на шнурках. Он один был без ремня на френче, висевшем на нём свободно, как штатский костюм. Голое синевато-белое лицо его с глубокими синяками под глазами было нездорово. Взгляд был тусклый и усталый, движения медленные, ленивые. Он протянул Зое руку с длинными тонкими пальцами и холёными отшлифованными ногтями жестом короля, ожидающего, что у него поцелуют руку. Волосы бледно-жёлтого цвета были тщательно разобраны пробором и блестели. На лбу и на затылке уже была лысина.
Товарищ Дженни была одета в мужскую рубашку с галстуком ярко-красного цвета, зашпиленным булавкой с адамовой головой. Поверх рубашки был пиджак синего тонкого сукна. Такая же юбка охватывала её узкие бедра и кончалась немного ниже колена. Дальше были высокие жёлтые сапожки на шнурках. Она была бы красива со своими обесцвеченными водородом светло-жёлтыми волосами, с большими задумчивыми, загадочными глазами, если бы её лицо не было мертвенно-бледно нездоровою бледностью белокровия. Она смотрела то на того, то на другого из гостей пристальным печальным взглядом и вдруг разражалась весёлым истеричным смехом. Тогда лицо её оживало.
Зоя Николаевна при виде стольких незнакомых мужчин совершенно потерялась, но гости не смущались. Они вошли в её квартиру, как в свою собственную, и Гайдук, ни у кого не спрашивая позволения, закурил толстую папиросу.
— Не удивляйтесь нашей бесцеремонности, — мягко сказал Шлоссберг, обращаясь к Зое Николаевне. — Война нас сделала такими. Мы привыкли жать, где не сеяли.
— Под каждым дерева листом ей был готов и стол, и дом, — развязно сказал Осетров. — Товарищу Ниночке привет. Как ваша муза? Нащёлкали что-либо?
— Немного есть, — отвечала Ниночка.
— Прочтёте?
— Это уже, как хозяйка, — сказала Ниночка.
— Коммуна, Ниночка, коммуна! Давайте выберем председателя, если хотите, но не хозяйка. Где хозяйка, там есть работники. А мы не работники. Аминь! «Быть посему!», «прочёл с удовольствием» — так говорит Николашка-кровавый, — сказал Осетров.
— Пожалуйста, читай, Ниночка, — сказала Зоя Николаевна.
— Просим, просим!
— Нет, я не буду первая. Пусть Шлоссберг прочтёт что-нибудь хорошее.
Шлоссберг не отказывался. Он подошёл к роялю, и товарищ Дженни покорно пошла за ним и села на табурет. Она взяла несколько тактов похоронного марша, потом смолкла и редкими торжественными аккордами сопровождала мелодекламацию Шлоссберга.
Как удар громовой, всенародная казнь
Над безумным злодеем свершилась;
То одна из ступеней от трона царя
С грозным треском долой отвалилась…
Дженни ушла в басовой ключ, и клавиши звучали мягко и торжественно.
Мрачен царь… Думу крепкую думает он,
Кто осмелился стать судиею
Над тобою, над верным слугою моим,
Над любимцем, возвышенным мною.
Шлоссберг рисовал грозную картину видений Царя, нарисованную Ольхиным в его стихотворении «На смерть Мезенцева»…
Царь стоит и не верит смущённым очам;
Как на глас неземного веленья,
Поднялись и проносятся мимо него
Рой за роем живые виденья.
Измождены, избиты, в тяжёлых цепях,
Кто с простреленной грудью, кто связан,
Кто в зияющих ранах на вспухших спинах,
Будто только что плетью наказан.
Тут и лапоть крестьянский, и чёрный сюртук,
Женский локон, солдатик в мундире,
И с верёвкой на шее удавленный труп,
И поэт, заморённый в Сибири.
Все притихли. У Зои глаза были полны слёз. Она чувствовала, как колебалась её любовь к Государю, и Монаршая милость теряла своё обаяние.
Шлоссберг долго читал среди затихших гостей, и звуки рояля уже бурно слились в жгучую мелодию, гремели угрозой и бунтом, и пылко и гневно уже не говорил, а кричал слова мести Шлоссберг:
И висит эта туча, и будто бы ждёт,
Словно крылья орёл расправляет,
Но ударит твой час, — грозовая стрела,
Как архангела меч, засверкает.
Каждый стон, каждый вздох, пролитая слеза
В огнедышащих змей обратятся,
И в давно зачерствелое сердце твоё
Миллионами зубьев вонзятся!
Шлоссберг понизил свой голос почти до шёпота, Дженни под сурдинку играла похоронный марш.
Полумрак, тишина… пышный гроб и налой,
Образа с восковыми свечами
И покойник с суровым холодным лицом,
С искажёнными смертью чертами.
Несколько секунд в гостиной царила тишина.
— Здорово! — сказал Осетров.
— Да! Эт-то талантище! Эт-то писатель, — проговорил молчавший пока Гайдук.
— Товарищи, — сказал Кноп, — а как у вас в пулемётном полку насчёт песен и литературы?
— Идёть! — сказал Осетров, произнося по-мужицки идёт. — Тут легко. Народ сознательный, ну и начальство растеряно. Рабочую марсельезу разучили, «Вы жертвою пали» поем, «Ночь темна» знаем, тут можно, а вот в полку — египетские казни пошли. Саблин, генерал, корпус принял и пошло. Цензура, все запрещено, только «Гром победы раздавайся» и пой. Ну генерал! И молодой совсем, а такой аспид. Занятия завёл.
— Какие же занятия? — спросил Кноп.
— Да разные. Укрепления в тылу построил, проволокою окутал, теперь атаки делать заставляет, проволоку резать, через рвы прыгать, ручные гранаты бросать. А то ещё музыкантов завёл, гимнастику всем полком под музыку заставляет делать. Бегать по часам заставляет. Сам ночью в окопах сидит, а утром к резервной дивизии катит, на занятия, значит. Двух командиров полков прогнал, новых поставил. Тянут солдата. Всех остриг, даже офицеров, вшей уничтожил, честь отдавать заставил. Сам двужильный и других тянет.
— Ну, а солдаты как на это? — спросил Кноп.
— Не одобряют. Погоди, говорят, дай срок, мы с тобой разделаемся. Нам, говорят, этого не надо, мы воевать не хотим.
— Неприятие войны? — сказал Кноп.
— Надоело. Окопы замучили. Кабы война настоящая, а то только так. Томление одно. Газов страсть боятся.
— Гм, гм, — сказал Кноп. — Воевать всё-таки придётся.
— А нельзя пошабашить? — спросил Гайдук. — Ежели революция и все такое.
