Знала, что Гасан может прошептать на ухо человеку несколько таких янычарских угроз, что от них содрогнулись бы все дьяволы в аду.
Умного всегда легче предостеречь, а то и напугать, чем глупого. Но не могла же Роксолана всякий раз напускать Гасан-агу на иноземных послов, особенно же венецианских, — эти сидели в Стамбуле постоянно, сменяя друг друга, пересказывая сплетни о ее колдовстве, которыми питали их Грити и Ибрагим. Не было мерзостей, коих не разносили бы по всей Европе эти наделенные высокими полномочиями мужчины о несчастной молодой женщине. А что она? Принуждена была к покорности, хотя была непокорная духом, ждала своего часа, верила, что он придет. Если с иноземцами была бессильна, то своим давала отпор, где только могла. Так было с Хатиджой, злобствовавшей оттого, что у нее долго не было детей от Ибрагима. Когда же наконец понесла от своего грека, в злой гордыне стала издеваться над Роксоланой: мол, ее паршивое тело уже не взрастит больше плода, так как живот ее запечатал дьявол. Стамбульские сплетники подхватили эти слова, а валиде черногубо усмехалась пророчествам своей дочери. И это все о ней, родившей султану одного за другим пятерых детей! Пусть Абдаллах умер на третий день, но ведь она же родила его, она! И назло им всем снова затяжелела и родила Сулейману еще одного сына, и султан назвал его Джихангиром покорителем мира, как назвал когда-то своего старшего сына великий Тимур.
И когда Сулейман через год снова собрался в поход на Вену, она пошла вместе с ним, взяв всех своих детей, не пожелав больше оставаться в столице, в стенах гарема, возле ненавистной валиде.
Взяли в поход великого евнуха Ибрагима, более половины евнухов и две сотни служанок, валиде осталась с общипанным гаремом, в котором доживали свой век старые одалиски, наследство от предыдущих султанов, да несколько десятков рабынь, которых Сулейман еще не повыдавал за своих приближенных. Никого не трогали переживания султанской матери, так как речь шла о неизмеримо большем — о великой державной политике: султан отправлялся, может, в величайший свой поход, в поход всей своей жизни, о чем свидетельствовали не только его послания к иноземным властителям, но также и то, что взял с собой возлюбленную жену и почти всех (кроме Мустафы) сыновей, каждый из которых мог считаться вероятным преемником трона.
Теперь не было речи о Венгрии и даже о Фердинанде Австрийском, которого султан называл уже и не королем, а только комендантом Вены и наместником испанского короля в Германии. Испанским же королем Сулейман упорно величал Карла Пятого, не признавая за ним императорского титула. Он считал, что Карл просто самозванец, и шел, чтобы покарать его и показать, что на земле может быть лишь один царь, так же как един бог на небе. Фердинанду Сулейман писал: «Знай, что иду не на тебя, а на испанского короля. Прежде чем дойду до немецкой границы, пусть выйдет мне навстречу, ибо не к лицу ему покидать свою землю и бежать. Испанский король уже давно похваляется, что хочет по мне ударить, ну, так вот я, во главе своего войска. Ежели он храбрый муж, пусть дождется меня, и да будет то, что угодно богу. Ежели же меня не смеет дождаться, пусть шлет дань моему царскому величеству».
Всполошилась вся Европа. Тайный посол французского короля Ринкон, которого Сулейман принимал на Земунском поле, под Белградом, разнес слухи, что султан ведет пятьсот тысяч войска, из коего целых триста тысяч всадников и двадцать пять тысяч янычар с аркебузами. Фердинанд еще перед этим выслал навстречу султану посольство во главе с Леонардом Ногаролом и Иосифом Ламбертом. Послы приближались к Нишу, когда Сулейман был уже под Софией. В Нише он три дня не принимал их, потому что купался с Роксоланой в теплых источниках, полюбившихся ему еще в первый поход на Белград. Когда же наконец послы были допущены, чтобы поцеловать край султанского отпашного рукава, и великий драгоман Юнус-бег перевел просьбу Фердинанда не идти на Венгрию и на их землю, им было сказано: «Поход начался, его уже не остановить. Турецкие кони пошли по траве, они не вернутся, пока не вытопчут ее».
Никакая сила не могла остановить Сулеймана. После битвы под Мохачем он отобрал у Ибрагима Румелию и передал ее Бехрам-паше, бывшему до того Анатолийским беглербегом и в той страшной битве сумевшего отличиться больше, чем сам великий визирь. Но накануне похода Бехрам-пашу растерзали при загадочных обстоятельствах взбесившиеся верблюды. Султан велел посадить на колья всех погонычей беглербеговых верблюдов, Румелию снова отдал Ибрагиму, так что тот стал теперь властителем почти половины царства, как бы вторым султаном, и уж должен был бы проявить всю свою ревностность в войне против неверных.
В Эдирне султан благодаря донесениям верных улаков раскрыл большие злоупотребления дефтердаров Румелии; первых помощников главного дефтердара Скендер-челебии. Тот бросился к великому визирю, обещал и даже угрожал, но Ибрагим знал — каждая новая смерть лишь укрепляет его положение. Двадцать девять дефтердаров, роскошно разодетых в оксамиты и соболя, окруженных пажами в парчовых халатах, отороченных дорогими мехами, были поставлены перед султанским диваном, у всех отобрали имущество и рабов, четверых привязали к конским хвостам и разорвали на части, двух повесили, двум отрубили руки, четверым — головы, остальных, как мелких воришек, высекли по пятам воловьими жилами. Султан нес справедливость во все земли и утверждал ее также в своей земле.
А Европа готовилась к отпору османской силе.
Под Вену спешно стягивались войска со всей империи Карла Пятого. Даже французский король Франциск, чтобы не вызвать нареканий со стороны христианских властителей, проявил готовность послать свою помощь Фердинанду, хотя тайком и уговаривал Сулеймана обойти Вену и двинуться сразу на Италию, чтобы нанести Карлу самый чувствительный удар.
Папа римский Климент, уже помирившийся с императором, простив тому разгром Рима и свое позорное пленение, прислал Фердинанду две освященных хоругви, которые должны были помочь в разгроме неверных.
Даже Лютер, прежде высмеивавший тех, кто пытается бороться с турками, теперь обратился с призывом ко всем властителям объединиться, чтобы покончить навсегда с османской угрозой: «Турки не имеют никакого права затевать войну и покорять земли, которые им не принадлежат, их войны суть лишь злодеяния и разбой, коими бог карает мир. Они сражаются не из необходимости, не для обеспечения мира своей отчизне, как государства упорядоченные, а только для того, чтобы обирать и грабить народы, не содеявшие им никакого зла. Они суть розги божьи и служители дьявола».
Весь мир поднимался против Османов. А Османы шли против всего мира, и выходило так, что и Роксолана, их султанша, тоже шла против всего мира.
Послы наперебой доносили из Стамбула своим правительствам о всемогуществе молодой султанши, а никто не знал, какой она еще и тогда была беззащитной и беспомощной. Когда-то жила единственным намерением вырваться из рабства, вырваться любой ценой, родить султану сыновей, укрепиться и вознестись. Теперь утешала себя мыслью: «Вот вырастут дети, вот вырастут, а уж тогда…» Что тогда — не знала и сама.
Пошла в поход, может, лишь для того, чтобы выказать свою силу перед валиде и перед Хатиджой и чтобы не подпускать близко к султану подлого грека Ибрагима, гнать его впереди войска, гнать и гнать, чтобы наводил мосты, расчищал путь, устраивал торжественные встречи падишаху и всемогущественной султанше Хасеки? Может, может…
В Нише, пока они блаженствовали с султаном в удобных купальнях, поставленных для них на горячих источниках, тяжело заболел маленький Джихангир. Он и родился самым слабеньким из всех своих братьев, даже слабее Мехмеда. Что-то болело у него в его маленьком тельце, он корчился, темнел личиком, не мог даже кричать, только смотрел жалобно на мать большими, как на иконе, глазами, как будто хотел сказать ей, что чувствует и понимает все горе этого света и сожалеет, что она привела его на этот свет.
И Роксолана так же неожиданно, как отправилась в поход, возвратилась с детьми в Стамбул. Расставание с Сулейманом было тяжелым и мучительным, но султанша торопилась, уже сожалела, что поступила так неразумно, подвергая маленьких детей неудобствам и трудностям походной жизни.
Убегала из Стамбула, от его злых, ненавидящих глаз, от ядовитых языков и шепотов, металась в поисках спасения и приюта, а где могла найти их в том мире, о котором с такой горечью писал Лютер: «В какую бы сторону мы ни повернулись — повсюду дьявол свивает свое гнездо, пойдем ли к туркам — встречаем дьявола, остаемся ли там, где властвует папа, — ад неминуем, с обеих сторон и повсюду одни лишь дьяволы. Так по несчастью идет нынче мир. Нет дня, нет часа, когда бы ты был прикрыт от смерти. Отныне нельзя ждать ничего хорошего. «Сосуд разбит, и варево пролито».
