Однажды, проезжая мимо подворья митрополита киевского Иосифа Кроковского, с которым давно уже был близко знаком, Шереметев обратил внимание на аккуратно сложенные столбики ограды из красного кирпича. Ясно, что выкладывали эти столбики руки умелые, и не так давно.
Остановив свои сани у ворот подворья, фельдмаршал отправился в дом.
— О, Борис Петрович! — воскликнул митрополит. — Давненько не заглядывал к нам.
— Дела, дела, святый отче. Как молвят малороссы: николи у гору глянуть.
Приняв благословение от высшего иерарха, Борис Петрович снял шубу, шапку и, потирая замерзшие руки, проследовал за Иосифом в его кабинет.
Начинать разговор сразу с ограды счел неприличным (экая мелочь), клубок этот начал разматывать сам хозяин:
— Ну, как там наши аманаты-мученики?
— Ой, не говори, святый отче, то в темнице сидят, то на воле, то в темнице, то на воле. О сыне уж вся душа изболелась.
— Когда ж их воротят-то? Азов вроде уж отдали, Таганрог, слышал, срыли. Какого рожна османам еще надо?
— Теперь надо межу проводить. Я готов к этому хоть сегодня, они не спешат. Никак, вишь, с королем уладиться не могут.
— Все там обретается Карлус?
— Там, там, в Бендерах. Шафиров пишет, уж никакого кредиту у него нет.
— Да, гостенек, нечего сказать, — покачал Иосиф головой. — И все держат.
— Думаю, теперь уж скоро выпроводят.
— Что уж он так цепляется за эти Бендеры?
— Ну как? Все ясно. Османов на нас натравить надо. Один раз удалось, може, еще удастся. А потом, с какими глазами ему теперь в Швецию-то явиться? Стыдоба. Пошел по шерсть, воротится стриженым.
— Да, пожалуй, вы правы, граф, королевскому величеству сей позор весьма, весьма не к лицу. Чем же он кончит?
— Да уж не добром, видно.
— Как здоровье графинюшки?
— Спасибо, святый отче, слава Богу.
— Когда ждешь прибавления, Борис Петрович?
Шереметев несколько смутился (в его ли годы «прибавлениями» заниматься), но отвечал все же:
— Да, по всему, в феврале должно бы.
— Ну и славно, ну и дай Бог, — перекрестился митрополит.
Осенил себя и фельдмаршал трижды.
— Я ведь что хотел спросить вас, святый отче.
— Спрашивай, сын мой, спрашивай.
— Мне край нужны каменные мастера, а тут вижу у вас преизрядные столбы в ограде. Есть, значит, в Киеве такие умельцы?
— Есть, Борис Петрович, есть.
— Как бы мне их заполучить?
— А зимой-то кака кладка, граф?
— Так ведь не зря молвится: готовь сани летом, телегу зимой. Как потеплеет, надо начинать, чтобы за лето управиться.
— А что строить-то?
— Крепость, отец святой. Крепость каля Киева по велению государя.
— Неужто опять рать грядет? Тихо вроде.
— Тихо-то тихо, да хан-то под боком. А ну набежит.
— Это верно. От крымчан уж лет триста покоя не знаем. Тут государь прав.
— Так найдутся мастера, святый отче?
— Найдутся, Борис Петрович, будет тебе Фомкина артель к теплу. Эти ребята все исправят как надо, была бы плата.
— Ну, плата само собой.
Домой воротился граф в хорошем настроении. Еще бы, одну заботу с плеч долой, каменные мастера будут. Дело за теплом.
За обедом затяжелевшая и подурневшая жена сказала:
— Борис Петрович, велите меня в Рославль отвезти.
— Зачем?
— Там тетка моя живет, хочу у нее рожать.
— Гм… — задумался Шереметев.
Он уж привык, следуя примеру светлейшего, возить за собой повсюду жену. И когда она однажды было запротестовала: «Я, мол, не солдат по гарнизонам разъезжать», именно на пример Дарьи Михайловны ей и указал муж:
— Аннушка, милая, ты жена военного, за ним и следовать обязана. Куда иголка, туда и нитка. Будь же умницей.
Маленько лукавил фельдмаршал, не хотел он молодую жену одну оставлять, избежания греха ради. Оставь ее, а ну сыщется какой-нибудь хлыщ-ротмистр, живо огуляет бабенку, тем более она всегда охоча до ласк. Возле себя надежнее.
Но ныне-то какие уж ласки, пузо выше носа.
— Ладно, — вздохнул граф. — Отправлю тебя с Гаврилой.
— С денщиком-то? — поморщилась жена.
— А что? Зато он предан мне аки пес, — сказал Борис Петрович, а в уме добавил: «И до баб давно уже не охотник».
— А Настю мою? — спросила жена.
— Бери и Настю и Марью, кого хошь, кто пригодится.
Фельдмаршал со свойственной ему дотошностью сам обследовал каптану {270}, в которой предназначено было ехать графине, приказал слугам утеплить ее, обив изнутри пол кошмой {271}, а стенки и потолок бараньими шкурами мехом внутрь. Получилась очень теплая избушка на полозьях с плотно прикрывающейся дверью.
Бережения ради от лихих людей отправил с женой взвод драгун, наказав старшому проводить графиню до Рославля и тут же возвернуться. Гавриле было сказано: «Как родит, немедля ко мне с вестью».
Первого марта почерневший на весеннем солнце Гаврила ворвался в кабинет к фельдмаршалу:
— Борис Петрович, батюшка, с сыном тебя! — И отчего-то заплакал старый слуга.
— Ты чего? Ты чего? — допытывался фельдмаршал, хотя чувствовал, что и у него слезы подкатывают. — Случилось что?
— Не. Все ладом, батюшка, все ладом. С радостью тебя. Чижало рожала графиня, зато такого орла выдала, фунтов {272} на девять, не менее.
— Когда родила?
— Двадцать шестого февраля, батюшка. Я сразу в седло, взял заводного коня и погнал к вашей милости.
— Молодец, молодец, Гавря. Пойдем выпьем на радостях.
Но судьба старшего сына угнетала фельдмаршала. От Михаила приходили отчаянные письма: «Посадили нас в тюрьму едикульскую, в ней одна башня и две избы в сажень, и тут мы заперты со всеми людьми нашими, всего 250 человек, и держат нас в такой крепости, что от вони и духу в несколько дней принуждены будем помереть».
Читать это было непереносимо для отцовского сердца. Борис Петрович плакал, перечитывая эти строчки, и приходил в отчаянье от своего бессилия хоть как-то помочь сыну.
Впрочем, все упиралось в размежевание, в проведение границы между Турцией и Россией на украинских землях. Об этом умолял фельдмаршала и подканцлер Шафиров: «…совершить оное как ради собственного интересу, так и ради любви к сыну своему его превосходительству Михаилу Борисовичу и для особливой своей милости ко мне, последнему рабу, изволили бы управить изрядно и как наискоряя нас освободить из сих варварских рук».
«Управить изрядно» с размежеванием фельдмаршал был готов хоть сейчас, но задерживала турецкая сторона с присылкой комиссии по размежеванию.
Зато с самой весны полным ходом шло строительство крепости у Печорского монастыря, того самого, куда так хотелось недавно Борису Петровичу и куда после женитьбы ему дорога была заказана.
Но, пожалуй, важнее размежевания было другое требование турок, исполнение которого не зависело от фельдмаршала, — вывод русских войск из Польши. Сделать это даже царю было нелегко, поскольку уход русской армии сразу бы ослабил позиции сторонников Августа II и усилил Станислава Лещине-, кого, а этим не преминул бы воспользоваться Карл XII.
Не заинтересованы были в уходе русской армии и союзники, Дания с Пруссией, монархи которых все еще опасались шведского короля, даже поверженного. Посему между Москвой и Стамбулом продолжались препирательства. Москва требовала выдворить из Бендер Карла, Стамбул настаивал на выводе русских из Польши, вроде бы королю невозможно из-за этого проехать безопасно на родину.
Царь пытался убедить султана, что его армия находится лишь в Померании {273}, согласно союзу с Данией.
Султан требовал увести ее в Россию, но минуя Польшу, что практически было невозможно. На что царь писал Шафирову: «…даже если б мы крылья имели, чтоб через оную лететь, а для отдохновения на оной садиться б пришлось».
И чем далее, тем туже затягивался этот узел, который разрубил, сам того не чая, Карл XII.
Султан, потеряв терпение, послал приказ бендерскому паше выпроводить столь дорогого гостя, уже обошедшегося казне в немалую сумму.
Карл заявил, что готов уйти, если султан предоставит ему 100-тысячное войско, а крымский хан — 30-тысячное.
Султан потребовал привезти короля к нему в Адрианополь, но Карл ответил, что султан ему не указ, и, выхватив шпагу, заявил посланцам султана, что он готов с ними биться, если станут чинить над ним насилие.
— Он сумасшедший, — сказал паша хану. — У него же всего пятьдесят человек, способных держать оружие.
— Надо лишить его корма, — посоветовал хан. — Никуда он не денется.
Так и поступили, даже сожгли амбар с провиантом. Однако король приказал забить лошадей, засолить их мясо и этим питаться всем своим спутникам.
