Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

...опять что‑то женское, страшно знакомое, окруженное дорогими, колючими кружевами

...вишнево-тяжелым старообрядческим обшлагом

... всем скопом последнюю игрушку отбирают или?

... или?

Нет. Кто‑то вот командует: «Пади!» Как на смертельных гонках, невтерпеж. Но не сразу же найдешь эту собачью штуковину, и в самом деле прозванную «собачкой». Гав-гав!

Да ведь достаточно и одного взлая. Чего уж напоследок‑то торопить, чего таким хором гавкать?

Единожды. Хватит и одного раза.

Гав!

Пади-и!

Полковник Крачковский, проезжавший как раз мимо «Царского отеля», ничего не знал.

Доктор Николай Николаевич Селивановский, пребывавший за стенкой, выстрела не слышал.

Леониду Красину было не до того — возвратившись с лондонского партийного съезда, он витийствовал по российским градам и весям.

Маша собиралась с Пешковым в Америку, думая о том, как получить теперь, через адвокатов, завещанные сто тысяч рублей. На революцию, на революцию! Разве женские потребности — не суть той же развеселой р-революции?!

Бывшая присучальщицa, ставшая вдруг богатой вдовой, разве не заслужила чести из купчих сразу превратиться в генеральшу и сиятельную жену московского градоначальника, барона Рейнбота? Вот только траур закончится, только соблюсти необходимые приличия.

А Савве Тимофеевичу. одному из четверых. разве не приятно пребывать на лучшем старообрядческом Рогожком кладбище, рядом с отцом и дедом? Полеживать, полеживать на уработавшемся хребте. Да подумывать, подумывать. как повеселее возродиться лет через сто. Иль через двести, уж как придется?

Единая морозовская душа, находящая пристанище то в одном, то в другом бренном теле.

Не так ли?

Да будет так!

«Правление Никольской мануфактуры "Савва Морозов, сын и компания" с глубоким прискорбием извещает о кончине незабвенного своего директора Саввы Тимофеевича Морозова, скончавшегося в Канне на Французской Ривьере 13 мая сего года. Панихиды по усопшему будут совершаться в правлении мануфактуры ежедневно».

— Да-да, мои незабвенные сослуживцы. В том смысле, что забыть вас нельзя и на том свете. Помните не такое уж давнее наше заседание? Я просил вас одобрить мой проект фабрично-заводских реформ. Будь по-моему, обращение к старой лисе Витте имело бы совершенно иной эффект. Вполне возможно, не пришлось бы вам тратиться на устройство панихиды.

«Совет старейшин Общества любителей верховой езды в Москве извещает о кончине глубокоуважаемого своего президента Саввы Тимофеевича Морозова».

— А вот это — искренне. Благодарю вас, господа лошадники, за память. С одной только

поправкой: я вовсе не кончился, я лишь свалился в глубинное ущелье. Настолько бездонное, что мой кабардинец не может выбраться. Но ведь быть того не может! Даже из такой бездони вынесет меня наверх. Ибо верую в переселение душ. этак лет через двести-триста прискачу к вам снова на своем лихом кабардинце!

«О причинах неожиданной смерти мануфактур-советника Саввы Тимофеевича Морозова, известного цветущим здоровьем, вчера много говорили в различных общественных кружках столицы и преимущественно в купеческих, где известие было получено еще утром».

— Да когда же и говорить о смерти, как не за утренним кофе? Купец просыпается рано. Не проспите Россию, господа!

«...Савва Тимофеевич умер от болезни сердца, и полагают, что эта болезнь развилась на почве сильного нервного потрясения, полученного покойным. Рассказывают, что на фабриках Никольской мануфактуры началось рабочее движение чисто экономического характера, вызванное соображениями о необходимости сократить рабочий день, увеличить заработную плату и пр. Движение это носило совершенно мирный характер и выражалось, главным образом, в мирных переговорах администрации с рабочими. С. Т. Морозову как главному директору-распорядителю товарищества пришлось принять ближайшее участие в этих переговорах как с рабочими, так и с администрацией фабрик. Все это сильно расстроило Савву Тимофеевича, и он, нравственно потрясенный, уехал в Москву. Врачи констатировали сильное нервное расстройство и посоветовали путешествие за границу. Не прожив за границей и месяца, Савва Тимофеевич скончался. Сердце не выдержало.»

— Ах, сердце, бедное мое. бычье! Сердчишко! Благодарю, господа, за милую ложь — да будет эта ложь во спасение. Даже маменьке можно простить — она‑то уж во всеуслышанье говорила: «Слабенько сердечко у Саввушки оказалось, и от малых передряг лопнуло.» Ах, старая грешница! Да как ему не лопнуть, если пуля насквозь прошила? Радуйтесь, дражайшие родичи. Савва теперь не помешает хозяйничать на фабриках — истинно, как в базарной купеческой лавке. О, лицемеры!.. Говорите уж проще: отступнику и изменщику своего сословия не было места средь вас. А хоронить‑то ведь следует по христианскому обычаю, да еще старообрядческому? Самоубийце нет места на кладбище. В сказки про «сердчишко» вы и сами не верите: «Несть бо тайное, что не станет явным!» А надо, надо как‑то изворачиваться?..

«Тяжелое общее нервное расстройство, внезапно наступившее состояние аффекта.»

— И эти бездушные слова принадлежат доктору Селивановскому? Жандармскому доктору. Ибо я давно был под тайным надзором полиции. Еще вопрос — кто нажал спусковой крючок. Сам я не помню этого.

«29 сего мая на Рогожском кладбище состоялись похороны известного московского миллионера, промышленного и общественного деятеля Саввы Тимофеевича Морозова, скончавшегося в Канне. По полученным мною из вполне достоверного источника сведеньям, покойный Савва Морозов находился в близких отношениях с Максимом Горьким, который эксплуатировал средства Морозова для революционных целей. Незадолго до выезда из Москвы Морозов поссорился с Горьким, и в Канны к нему по поручению Горького приезжал один из московских революционеров, а также революционеры из Женевы, шантажировавшие покойного, который к тому времени был психически расстроен».

— А что? Доля истины у московского градоначальника графа Шувалова все‑таки была.

Жаль, подкузьмил барон Рейнбот, севший в его кресло. Дела житейские! Барону, за какие- то провинности отлученному от свиты государя, никак нельзя оставаться без чинов. Погуще, погуще пустить пыль в глаза новоявленной супружнице! После траура он лихо обвенчался с моей Зинулей-Зиновеей, дал подножку графу Шувалову. и стал наследником всех моих дач, дворцов и поместий. Вдвойне жалко, что и этот градоначальник вскоре проворовался, под суд угодил. Да, барон, ты жулик с Хитрова рынка? Утешает только, что у Зиновеи хватило ума выгнать вон такого муженька. Горжусь тобой, далекая присучальщица, горжусь. Как присучила барона, так и отсучила…»

«… Он попался в Москве. Чтобы не делать скандала, полицейская власть предложила ему уехать за границу. Там он окончательно попал в сети революционеров и кончил самоубийством».

— Граф Сергей Юльевич? Вы, как всегда, правы. Только уж не надо припечатывать мой гроб каленой министерской печатью!

«Дядюшка, дядюшка, я не верю в ваше самоубийство! Даже когда вас со всей купеческой пышностью провожали на кладбище — не верил. Меня, разумеется, ко гробу не подпускали, но разве это отдаляло мою любовь к вам? Я плелся в хвосте процессии, в пыли, зареванный, и думал: — "Пушками бы размести всю эту ханжескую толпу!" Громадными венками, как стогами сена, завалили вашу жизнь, дядюшка. Не браунингами — пушками против них.»

— Ах, Николаша, Николаша. Насчет пушек — накаркал ты. Не пройдет и полугода, как в метальном декабре всю твою фабрику, все ее метровые стены, именно пушками с Киевского моста и порушат, огнем и мечом солдатскими разметут твоих геройских дружинников, и вооруженных‑то только пистолями да винтовками, а тебя самого уморят, а потом и удавят в крысином тюремном застенке. Не плачь, мой дорогой революць- онер! Даже на нашем, вечном, свете. как ты не плакал и на том свете, земном! Знаешь, племяш? Не прошвырнуться ли нам к цыганам? Право, их витает немало и по здешним, грешным закоулкам. А насчет венков ты прав — не надо, не надо, племяш.

«От Максима Горького и Марии Андреевой.»

— Гм. Белые лилии. как в подвенечном наряде? В который уж раз, бывшая супружница статского советника Желябужского? Для тебя что белое, что красное — все едино!

«Покорнейше прошу Вас выдать полученные по страховому полису покойного Саввы Тимофеевича Морозова сто тысяч рублей для передачи Леониду Борисовичу Красину».

— Вот это, любвеобильная Мария Федоровна, уже по-деловому. Вполне в духе мной же порекомендованного сожителя. На эти денежки — пусть сильнее грянет буря, да? Смотрите только, как бы не смела она и вас. Лет через сто я объявлюсь снова и проверю. По-купечески, лично.