Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

Савва Тимофеевич и без его напоминания уже наливал, думая: «Однако, однако. прозорлив!»

— За что же выпьем!

— Если не возражаете, Савва Тимофеевич, — за поклон Зинаиде Григорьевне. Да-да, — с истинным дружеством улыбнулся Крачковский. — Утренним поездом я еду в Россию — по делам, по делам. Кстати, вместе с вашим инженером Красиным — вместе брали билеты, сошлось так.

— Однако, однако! — уже вслух подивился Савва Тимофеевич. — Но поскольку я уже не директор Никольской мануфактуры, стало быть, он уже и не мой инженер.

— Да чего там! Прекрасный инженер, служит в прекрасной немецкой фирме, поставляющей турбины для Никольской мануфактуры. С плохими работниками Морозов дела не имеет. Не имел, пускай и так. Это не мое дело. Отчитаюсь в Петербурге перед начальством — дай опять в милую Европу. Право, космополитом стану! А пока знать хочу — передать ли поклон Зинаиде Григорьевне? И что добавить к поклону?

— Только одно, Савелий Иванович: я жив и здоров, с нетерпением жду женушку.

— Прекрасный поклон. Да и вино у вас прекрасное. Франция! Солнечная Франция. Не сомневаюсь, что с приездом Зинаиды Григорьевны вы именно туда и отправитесь?

— Поживем — увидим, — пожал плечами Савва Тимофеевич, потому что выбор маршрута целиком зависел от прихоти супружницы.

Но полковник Крачковский увидел в этом некий другой смысл.

— Ах, конспиратор!

Во-во, натура брала свое. Хотя ни о какой конспирации Морозов и не думал.

Чем хорош был Крачковский — так именно тем, что долго и надоедливо не засиживался. Сказал самое необходимое, да и ладно.

— Второй бокал — завтра вечером. За компанию с вашим инженером. Надо же, и купе наши рядом оказались!

Он ушел, а Савва Тимофеевич по его уходе подумал: «Нет, ухо с ним надо держать востро!»

Что ни говори, а конспирация и в самом деле не помешает.

Когда в следующий полдень он пришел — сказав доктору, что недолго помоционит, — на набережную, Красин уже поджидал его в соседнем кафе.

— Пожалуй, не стоит мозолить глаза полковнику Крачковскому, — увел он его за свой столик.

— Ну, все о всех знают! Однако ж не думаю, что сам полковник за вами хвостом висит?

— И я не думаю. Как говорится, к досужему размышлению.

Размышлять долго не пришлось. По бокалу кислого немецкого вина выпить не успел, как по набережной ходко прошел, оглядываясь по сторонам, — слева, на реке‑то, он что искал? — да не кто иной, как досужий доктор Селивановский. Савва Тимофеевич невольно прикрылся газетой, которая была в руках у Красина.

Обоим стало смешно.

Савва Тимофеевич достал из кармана небольшой пакетик, со словами:

— Двадцать пять тысяч. Я обещал в прошлом году на вашу горючую «Искру», по совету Максимыча, сто тысяч годовых, и от слов своих не отказываюсь. Надеюсь, и третий, и четвертый взнос сумею отдать. Но дальше — извиняйте. Надоели вы все — во как! — хотел он полоснуть ладонью по горлу. А полоснул никелированным дулом браунинга.

В дурную привычку вошло — рука в кармане. Красин посочувствовал:

— Устали вы, Савва Тимофеевич. А с точки зрения конспирации — и совсем плохо. Кто же пьет вино левой рукой. держа правую в кармане?

Это доброе, в общем‑то, замечание взбесило:

— Да пошли вы все к черту! С вашими горючими газетами, с вашими вонючими партиями, с вашим вечным попрошайничеством!

Не простившись, он ходко выскочил из кафе. И как раз вовремя: туда уже заворачивал доктор Селивановский. Обратным ходом по набережной.

— Да что там делать? Не вино — кислятина! — Ина него рявкнул, но через десяток шагов смягчился: — Что мы, французского не найдем?

— Найдем, Савва Тимофеевич, — не успел отойти от смущения доктор. — Я именно за французским винцом и вышел.

— Не здесь же — на бюргеровской набережной!

Ему трудно было сразу попасть в тон разговора.

Следующий день — следующая же глупая встреча. Андреева!

Они по обычаю опять гуляли с доктором Селивановским. В сущности, он был милейший человек. Мало, что шахматист, помогавший коротать вечера, так и знаток берлинских музеев, как выяснилось. Именно с этой целью они и вышли после завтрака, позднего от нечего делать. Вот тут‑то во всей красе на перекрестке Андреева. Берлин — не Москва, здесь пешеходы пропускали густые потоки экипажей и уже появившихся автомобилей. Андреева вела себя на перекрестке как истая немка. Именно так: посмотри налево, посмотри направо. Она пока что не видела замечательную русскую пару, но ведь сейчас и вправо свою кокетливую головку повернет!

Так оно и вышло. И Морозов решил не играть в неузнавайки. Артистка, чего ж тут такого!

— Ба! — вскричал он. — Дражайшая Мария Федоровна! С театром или без?

— Без, — и плечиками так кокетливо повела, пока он прикладывался к ручке. — Но ваш спутник? Вы меня не познакомили, Савва Тимофеевич.

— От внезапности и приятной растерянности, — расшаркался перед ней не на немецкий — уж на парижский лад. — Да-да, мой милейший доктор. Николай Николаевич Селивановский.

Тот тоже не ударил лицом в грязь, то бишь в чистейший немецкий тротуар. И шляпу приподнял, и приложился как надо. И дал повод Андреевой попенять:

— Все доктора у вас, Савва Тимофеевич. Все доктора! То Чехов, то Вересаев, то здесь уже — снова доктор! Я рада знакомству с вами. Николай Николаевич, — и она заперебирала ножками, тоже как бы расшаркиваясь. — Все под богом ходим. Вдруг как заболею от этой гадкой немецкой кухни? Одно утешение: завтра же в Россию.

«Вслед за Красиным! — подумал Савва Тимофеевич. И еще подумал: — Вот как у вас! Одними поездами не ездите?»

Знакомя Селивановского с Андреевой, он расточал похвалы Художественному театру, а Селивановский поддакивал:

— Да-да, прекрасно. «Чайку» и я, грешный, смотрел. «Вишневый сад». Вот на «Дне» не бывал. Жаль, все говорят.

— А вы не слушайте, — маленько подстраховал ретивую Андрееву. — Успеем и на самое дно скатиться. Не так ли, милейшая Мария Федоровна?

— Вы, Савва Тимофеевич? Вы никогда не скатитесь. В здоровом теле — здоровый дух!

Тело она, пожалуй, и знала, но что толковать о духе? Лучше продолжать телесное знакомство — в смысле услаждать российское обжорство.

— Мы с Николаем Николаевичем от безделья намерились было в музей, но какие музеи с женщинами?

— Никаких музеев, — с самой непосредственной игривостью взяла она обоих под локотки. — Я проголодалась, а обедать в здешних ресторанах боюсь. Вы подыщете что‑нибудь неотравное?

— Подыщем, — первым Селивановский согласился.

— Без смертельных котлет, — со всей определенностью добавил Морозов.

Оставалось дело за малым: взять да выполнить достойно свои обещания.

Но дальше‑то, вечером, что?

Селивановский был чутким человеком, как и положено доктору. Он вдруг смущенно признался:

— У меня здесь, в Берлине, старинная приятельница объявилась.

Савва Тимофеевич, ловелас отменный, его ухищрения заметил и только хмыкнул:

— Старовата ли старинная приятельница‑то?

Селивановский лихо вышел из затруднительного положения:

— Если сравнивать с прекраснейшей Марией Федоровной.

— Да ладно, Николай Николаевич, отпускаем.

За разговорами они пришли уже домой, — если можно назвать домом гнездовье полковника Крачковского, — и теперь не знали, чем дальше заняться. Выпить — выпито порядочно, поесть — наелись по-русски, на ночь глядя. Надо было или провожать Марию Федоровну в гостиницу, или.

— Все‑таки долго не задерживайтесь, придется и вас взять в провожатые. Ночь надвигается, страшновато как‑никак.

— Часа в два управлюсь, — залихватски пообещал доктор, сбегая вниз.

Этого выгнал, но разлюбезную пассию не выгонишь, хотя его в сон тянуло. Но и тут выход нашелся в деловом предложении:

— Обсудим, посланница Красина, наши финансовые делишки?

Она была удивлена такому приятельскому началу. Но смолчала, нахохлившись.

— Все, что лично обещал Красину, дам. Тебе же, Мария Федоровна, оставлю векселек.

— Да ты что, Савва, уезжаешь куда? — удивленно подняла она брови.

— Уезжаю. Туда!.. — правая рука у него уже привычно дернулась.

Мария Федоровна вскрикнула, заметив холодный проблеск металла.

— Ну вот. — смутился Савва Тимофеевич. — Несвойственная революционерам пужливость. А еще ниспровергать всех и вся собираетесь!

— Этим пусть мужчины занимаются. Мое же дело. Иль я не женщина?

— Теперь не женщина. Теперь — векселек!

Он подбежал к письменному столу, пощелкал ящиком и сел писать. И всего — то несколько слов, долго ли? Вписать в банковскую бумажку все, что заблагорассудится. Больше ста тысяч рассудить — ссудить, безвозвратно, конечно, он не мог. Да и то — не жирно ли? Запечатывал вексель в конверт сердито. А говорил уж совсем загадочно: