Фрунзе вызвал к себе в Симферополь Семена Каретника. Пока тот сомневался, советовался со своими (очень похоже было, что это ловушка), Михаила Васильевича срочно потребовали в Харьков. Там созрело желание назначить его «членом Совнаркома УССР в качестве уполнаркомвоена на правах народного комиссара». Словом, не знали, как и назвать. Он поехал. Эта командировка была кстати. Хотелось увидеться с молодой женой, с крошкой Танечкой. И главное — в случае отказа махновцев подчиниться можно лично не приказывать стрелять в них. Но кому это поручить?
Выбор пал на начальника тыла четвертой армии Грюнштейна. Ему было велено устно: вместе с особым отделом и Каретником, если тот появится и заупрямится, уехать в Мелитополь и там… сами понимаете.
А как поступить с охраной? — поинтересовался Грюнштейн.
Фрунзе нахмурился: не любил лишних вопросов.
— Что вы имеете в виду?
Этот Каретник не сам же явится. С головорезами.
— А-а, существенная деталь. Пусть едут с ним. Там, на месте, изолируйте. Но тихо.
Для надежности в Мелитополь же направлялась и сводная дивизия красных курсантов, не имевших понятия об истинных целях махновцев.
Их Крымская группа, как и следовало ожидать, наотрез отказалась войти в состав четвертой армии. Командиры в один голос заявили, что подчиняются только Батьке. Для Фрунзе это был бунт, и ни о какой моральной ответственности речь уже не шла. Тем не менее еще раз, со станции Лозовая, он связался с Москвой. В телеграмме Повстанческая армия называется «шайкой бандитов», которую нужно уничтожить. Москва согласна, Харьков тоже. Прямо в поезде подписывается заранее заготовленный секретный приказ:
«С махновщиной надо покончить в три счета. Всем частям действовать смело, решительно и беспощадно».
Как ни покажется странным, но Фрунзе все равно колеблется. То ли предчувствует, в какое гиблое болото его втягивают, то ли еще теплится надежда на покорность «бандитов». В приказе есть и такие строки:
«Реввоенсовету Повстанческой армии немедленно приступить к работе по превращению партизанских частей в нормальные воинские соединения Красной Армии… До 26 ноября я буду ждать ответа». От кого? Нестора Махно никто об этом не ставил в известность. Ог Семена Каретника?
Утром в Мелитополе ему показали этот секретный ультиматум. Но не тот он был человек, чтобы подчиниться произволу. Да и знал: армия все равно не покорится.
На это я никогда не пойду, — сказал Семен Грюнштейну. — А Батько читал?
— Конечно. И вы же не один. С вами охрана, штабисты, раненые, — напомнил начальник тыла. — К тому же ваша армия в Крыму, считайте — в мешке!
— Батько Махно говорит так, дорогой товарищ чекист: не тому печено, кому речено, а кто кушать будет.
— Вот мы и сожрём, — угрожающе подвел итог Грюнштейн. Каретник всё понял, выдавил:
— А где же Фрунзе? Что он, как напакостивший щенок, прячется за вашей спиной?
— Командующий занят.
— Иуды вы поганые!
Морозным днем их вывели на базарную площадь в Мелитополе. Плотными рядами здесь уже стояли красные курсанты. За ними топтались обыватели, поскрипывая кто валенками, а кто и стылыми галошами. На деревянный помост взошел начальник штаба дивизии курсантов. Грюнштейн, подобно Фрунзе, не желал прослыть палачом.
— Ревтрибунал постановил! — громко заявил начштаб. — Считать необходимым отметить прощальным салютом участие махновцев совместно с Красной Армией в разгроме Врангеля!
Оратор махнул рукой, и треснул сухой залп. Опять установилась тишина. Лишь скрипел снег под ногами замерзших и удивленных мелитопольцев.
— За измену советской республике, — продолжал начштаб, — пойманные бандиты приговорены к расстрелу! Хотите что-либо сказать?
Они стояли тесной кучкой — штабисты, раненые в бинтах. Каретник выступил немного вперед, достал серебряный портсигар, раскрыл, закурил. О чем говорить? Что они ни кем не пойманы, а преданы? Что они не бандиты? Но зачем оправдываться? Раньше он сам расстреливал, и, бывало, комиссары пытались выступать. Кто их слушал? Друзей тут нет. А врагам и зевакам его речи, что горох об стенку.
«Где же наша охрана? Почему медлит?» — не мог понять командующий Повстанческой армией. Он для того и закурил, все надеялся, что хлопцы вот-вот ворвутся на площадь и разгонят пулеметами эту свору. Но помощи не было: охрану вырезали.
Щелкнув портсигаром, Семен молча бросил его под ноги курсантам. Это был жест презрения: «Возьмите последнее, глупыши. Не зря так люто я вас ненавидел, рабов!»
Треснул еще один залп.
— Войско Врангеля сдохло, а с большевиками нам делить нечего! — сказал Нестор Иванович, поднимая рюмку. Сидели в его родной хате. Нога почти зажила, и настроение было приподнятое. Командиры внимательно слушали. Он продолжал: — Мы хотим жить свободно, сыто, по-коммунистически. Они тоже, если не брешут. Вы видели, сегодня приезжал представитель их цека Мартыненко. Автономию нам дают! Чего еще надо? Наша армия им мешает? Пошлем желающих прямо из Крыма в Турцию на помощь товарищу Кемалю, затеявшему там революцию. Согласны?
Виктор Билаш, Василий Куриленко, Лев Зиньковский, Федор Щусь, Галина с братом (его недавно избрали в штаб), Василий Данилов — все закивали. Сбывалась мечта о мирной, счастливой жизни. Жарко пылала печь, светило три лампы.
— За что и выпьем, — подвел итог Батько. — Значит, не зря мы бились насмерть четыре года. Нет, не зря!
Пока закусывали, в тишине Зиньковский напомнил:
— А как же секретные агенты сорок второй дивизии?
Поскольку Лев Голик находился в Крыму, Зиньковский теперь отвечал и за охрану Батьки, и за разведку. Дивизия, о которой шла речь, в боях не участвовала, постоянно караулила повстанцев здесь, и вчера были схвачены ее агенты. Они признались, что посланы в Гуляй-Поле следить за хатами командиров и распространять листовки, вот эти: «Смерть махновцам» и «Вперед на Махно».
— Подстрекатели! — отрезал Нестор Иванович. — Мы же их отпустили. Нельзя срывать соглашение.
Верно, Батько, верно, — поддержал его Петр Рыбин, избранный секретарем Совета вместо Дмитрия Попова, что находился в Харькове. Новичку трудно было рассчитывать на доверие махновцев. Но рабочий-металлист из Орловской губернии Рыбин добился этого на удивление легко и сразу. Среднего роста, плотный и голубоглазый, он подкупал напористостью без наглости, говорил страстно, веско. А главное, вызывала уважение его необычная судьба. Еще до войны Петр эмигрировал в Америку, стал членом союза русских рабочих США и Канады. После революции перебрался во Владивосток, I оттуда в Харьков, где возглавил профсоюз металлистов. Рассорился с большевиками, подался в Гуляй-Поле. Тут немедленно организовал курсы пропаганды анархизма.
— Но не обольщайтесь. Ленинцы никогда не позволят нам жить свободно, — говорил Рыбин убежденно. — Государство не терпит воли. А соглашение… мы не порушим.
В это время скрипнула дверь, и в хату зашел старший караула.
— Прости, Батько. Там припёрлись какие-то уни… вер… Тьфу! Язык сломаешь, — выругался он. — Словом, рвутся к вам.
— Универсалисты, что ли? — усмехнулся Махно. — Ану погляди, Лева!
В темени на снегу стояли незнакомцы, человек десять. Их окружала конная штабная охрана. Один из гостей подступил поближе.
— Я Мирский, Левушка. Помните? Адъютант Шубы. Вот привел ребят.
— Зайди, — разрешил ему Зиньковский. В сенцах буркнул: — Что надо?
— Это… террористы! — возбужденно зашептал Мирский. — Харьковская чека послала. Нате мой наган.
Лев взял, достал и свой револьвер, вышел на крыльцо.
— Стреляю без промаха. Сдать оружие! — приказал.
Чекистов-универсалистов арестовали. Они возмущались:
— В чем дело? Это разбой!
Зиньковский с Мирским направились в хату.
— Что там за шум? — поинтересовался Махно.
— Вот адъютант Шубы, привел чекистов, чтоб нас всех ухлопать, — доложил Лев. — Я их уже прищучил.
В хате стало слышно, как потрескивают дрова в печи.
— Ану иди сюда, адъютант Шубы, — потребовал Батько, упорно гладя на гостя исподлобья. — Это… правда?
— Чистая правда, Нестор Иванович.
— А ты откуда знаешь?
— Так я же с ними… из Харькова прибыл.
— Из чеки, что ли?
Мирский замялся, но взял себя в руки.
— Да, Батько, из чеки, чтоб спасти вас.
— Ишь ты, Христос. А если мы тебя… Не поверим и копнем без долгих разговоров?
— Я не боюсь. Слушайте: красные ночью готовят налет. В районе концентрируются войска. Нужно встретить их скорее. Иначе погибнем!
— Что… ты… несешь? — возмутился Махно. — Где доказательства?
— Но мы же ехали, наблюдали. Сорок вторая дивизия с артиллерией сунет сюда с севера! — повысил голос и Мирский. — Расстреляйте меня, если вру!
— Что с ним делать, с провокатором? — обратился Батько к командирам. Все были в замешательстве. Гость внушал доверие своей искренностью. Но тогда что же — война? А как же Крымская группа? Там десять тысяч хлопцев!
