В Боково-Атраците ему пришлось немало походить среди присыпанных снегом поселкового типа домишек. Несколько раз встречались вражьи патрули: полицаи глядели на Олежку с подозрением, но почему-то не останавливали. А сердце Олежкино трепетало: ведь в подкладку плотной рубахи, которая была надета под женским пальто, зашит был временный комсомольский билет, с которым Олежка ни за что не хотел расставаться. А ещё у него был револьвер, сохранившийся с тех пор, когда «Молодая гвардия» действовала с полным размахом. Правда, в револьвере этом сохранился всего лишь один патрон.
…Но вот, наконец, и дом, в котором, по Олежкиным воспоминаниям, жил дед Крупенков. Поднялся на крыльцо, застучал в дверь. Но открыли ему не сразу. С противоположной стороны раздался насторожённым, сипловатый голос:
— Кто там?
— Это я, Олежик, — тихо ответил, оглядываясь — не идёт ли кто по улице, Кошевой.
— Чего? Погромче говори!
И Олежке долго пришлось объяснять, кто он такой. Наконец дверь была открыта. На пороге стоял испуганно на него глядя Крупенков. Это был дед со скудной рыжей бородкой, со впалой грудью, и с выпирающим округлым брюхом.
И Олежка невольно подумал: «Когда честные люди с голода пухнут, он себе вон какое брюхо отъел. Чем же он живёт? А может, у него пузо от голода и раздулось? Да вообще-то, что-то непохоже. Вон он как богато одет, будто на парад какой-то собрался, да и жуёт что-то. Ах, как вкусно щами пахнет!»
В желудке у Олежки громко заурчало — всё-таки он давно уже нормально не питался. Но Крупенков не торопился его кормить. Сам уселся на лавку. За узкой спиной деда дымился аппетитными яствами стол, а Олежка стоял перед дедом, и чувствовал себя так, будто попал на допрос. И если вначале он думал рассказать эту дальнему родственнику всё о своей деятельности в подполье, то теперь, почувствовав к нему недоверие, начал говорить уклончиво…
Но не умел Олежка врать, и в его, полной заиканий, отрывистой речи несколько раз прозвучало то, что он боролся с оккупантами.
— Оружие то у тебя есть? — спросил дед.
— Есть р-револьвер. Да в нём т-только одна п-пуля осталась…
Только этого дед и ждал. Он задал Кошевому ещё несколько малозначимых вопросов, и, наконец, пригласил к столу; поставил перед ним кушанья и квас, а сам сказал:
— Надо мне отлучится. Знакомый на именины звал, но я только ему скажу, что занят сегодня, и сразу вернусь…
— Т-только не г-говорите ему п-про меня, — попросил Олежка.
— Конечно, не стану говорить, — заверил его Крупенков. — Ну а я пойду, и дверь входную запру. А то, знаешь ли, времена такие лихие. Шастают тут все.
И Крупенков направился в местное отделение полиции, где служил осведомителем, и так как работал успешно, то и получал такое жалованье, что смог отрастить брюхо.
Ну а Олежка, скинув, наконец, женское пальто, принялся за еду. Кушал с большим аппетитом, а когда доносились до него отзвуки дальней канонады, то широкая улыбка расцветала на его измождённом лице…
Но вот повернулся во входной двери замок. Олежка повернулся туда, ожидая встретить деда, какими-нибудь добрыми словами о близости освобождения. Но один из приведённых дедом полицаев, заходя в тёмные сени, ударился головой о притолоку, и выругался.
Олежка сразу всё понял. Он вскочил из-за стола, дрожащей рукой выхватил из кармана револьвер, и, направив его в сторону двери, начал пятится к окну.
В горницу ввалились полицаи.
— Н-назад! С-стрелять буду! — закричал Олежка.
— У него в револьвере всего одна пуля! — выкрикнул откуда-то из-за спин полицаев Крупенков.
— П-предатель! — презрительно крикнул Кошевой.
Он быстро повернул голову, и успел заметить, что по ту сторону заледенелого оконца, прохаживается тёмный контур…
В это время пожилой полицай, сильно толкнул в спину молодого и приказал:
— Бери его!
Молодой полицай схватил стул и, словно щитом защищаясь им, бросился на Олежку. И Олежка, не целясь, выстрелил в него. Пуля попала врагу в предплечье. Он выронил стул, и не крича уселся на лавку за столом. Похоже, он ещё даже и не чувствовал боли.
Другие полицаи налетели на Олежку, ударами кулаков повалили его на пол, ожесточённо начали избивать ногами.
Крупенков робко заглянул в горницу, и произнёс:
— Вы бы потише, а то поломаете у меня здесь всё. Я ж столько старался, чтобы всё это собрать…
Но полицаи ещё долго избивали Олежика, а потом, уже почти бесчувственного, связали и потащили в свой участок.
* * *
В полицейском участке Олежика обыскали и, конечно же, нашли его временный комсомольский билет. Позвонили в Ровеньское отделение гестапо, и там им было сказано, что Кошевой сейчас находится в розыске, и что его следует под усиленным конвоем доставить к ним.
Полицай вошёл в вонючую коморку, на полу которой лежал связанный и тяжело дышащий Олежка, и сказал ему:
— Ну что, попался? Да? Ты ведь, оказывается, важный подпольщик!
Кошевой смог приподнять свою окровавленную голову, и выкрикнул гневно:
— Да — я самый важный подпольщик! Всё равно вам меня не сломить!..
И Олежка засмеялся, сейчас он чувствовал даже нечто похожее на радость от того, что ему предстоит вступить в открытую и самую тяжёлую схватку с врагами.
Полицай несколько раз пнул его, лежачего, и сказал:
— Ну тобой будет гестапо будет заниматься. А они в таком деле мастера. И не таких ломали!
А потом Олега Кошевого доставили в город Ровеньки, где заключили в тюрьму, которую разместили в повале бывшей больнице. Помимо Олежки, там томились ещё многие люди…
Но допрашивали Олежку не гестаповцы, а опять-таки предатели, из бывших советских граждан. Им занимался следователь Орлов. На первом же допросе Олежка заявил, что он — комиссар Краснодонской «Молодой гвардии», и что он отвечает за всех их дела, но ни одного имени не назовёт.
— Ты прямо как Дубровский, — с недоброй ухмылкой глядя на Олежку произнёс Орлов. — Читал Пушкина?
— А вы — м-мёртвые души. Ч-читали Гоголя? — дерзко спросил Олежка.
— Ну что ж, — приподнялся из-за стола Орлов. — Комиссаром, говоришь, был? Не верю я тебе. Но спорить не стану. Ответишь нам, как комиссар. Подайте сюда его комсомольский билет.
И на этом допросе на груди Олега выжгли номер его комсомольского билета.
Отныне Олежика допрашивали каждый день: избивали, жгли калёным железом, но он был верен своему слову: о товарищах своих ничего не говорил, но зато гордо утверждал, что был их комиссаром. После каждого допроса в его волосах появлялись седые пряди…
Его содержали в холодной, тёмной камере со слизкими стенами. Больше всего эта камера напоминала каменный мешок. Олежка лежал на холодном каменном полу и кашлял кровью, неимоверно тяжело было двигать выкрученными суставами, но он всё же подобрал острый камешек, и выцарапал на стене одно слово: «Жить».
За ним следил один из юных полицаев, попавших в полицию из трусости и глупости, но испытывавший к тюремным ужасом вполне закономерное отвращение. Этот юноша, немногим старший самого Олега, следил за ним через дверной глазок, стоя в коридоре. Видел он, как этот поседевший мальчишка выцарапал на стене слово «Жить».
Тогда полицай всхлипнул, достал из кармана связку ключей, открыл камеру Кошевого, и присел на пол рядом с ним, произнёс:
— Олег… тебя ведь Олегом зовут?
Кошевой повернулся к нему и безмолвно кивнул. Молодой полицай продолжал:
— Так вот. Жалко мне тебя, Олег. А ещё сильнее себя самого жалко. Ведь Красная армия с каждый днём приближается. Скоро освободят Ровеньки, и меня тогда, наверное, расстреляют. А я бы хотел искупить свою вину перед Родиной. Ведь я слышал: ты комиссаром себя называешь.
— Д-да — я к-комиссар подпольной к-комсомольской организации «М-молодая г-гвардия», — больше обычно заикаясь, ответил Олежка.
— Ну так, если я помогу тебе бежать, замолвишь потом за меня слово перед Советским судом.
— С-слово з-з-замолвлю, но с-судить-то буду не я, а н-народ. Народ и п-присудит тебе н-наказание.
— Ладно, я всё равно помогу тебе бежать. Сегодня ночью открою тебе дверь, и ты уж беги. Главное, двор тюремный пробежать; а там, у ограды, навалили дров. Ты заберись на эту груду, через забор прыгай, и тикай…
Юный полицай сдержал своё обещание, и ночью открыл дверь камеры. Но Олежку за несколько часов до этого приволокли с очередного допроса, и он едва двигался.
Тем не менее, он вышел, шатаясь, во двор тюрьмы, где потерял сознание, и был подобран охранниками. На следующий день его снова допрашивали. Требуя назвать сообщников в побеге, выкололи глаз, но и здесь Олежка молчали.
Наконец решили, что Кошевой совершенно бесперспективен в плане сотрудничества, и было решено его расстрелять.
Вывели почти раздетого и совершенно седого из тюрьмы, и вместе с большой группой заключённых повели в сторону Гремучего леса, где враги расстреляли уже многих и многих советских людей причастных или только заподозренных в причастии к подполью.
