Одобрительный и радостный гул пронесся по комнате.
— Товарищ Сталин приказал нам вселить в пана панику. Что это значит? Это значит, что пан должен подняться из окопов и должен бежать!
Буденный прошелся по хате, крепко стуча каблуками.
— Безобразие, если панская пехота, видя нашу приближающуюся конницу, лежит себе да постреливает. Не боится?
Он остановился перед Пархоменко:
— Должна бояться! У-ух, еще как будет бояться!.. Вот как поведем крепкую перестрелку перед фронтом и по флангам, чтоб пан кучками не собирался, а растянулся по всему фронту в ниточку, да ка-ак дернем в одном месте за эту ниточку, да ка-ак порвем ее…
— Худо будет пану! — сказал, широко улыбаясь, Пархоменко.
— Худо! Потому что тут ты, Пархоменко, выскакиваешь в тыл, а паника в тылу распространяется много раз быстрее, чем по фронту. Хорошо? Хорошо!..
Он сжал кулаки и вздохнул, набрав в грудь много воздуха, точно готовясь к длинной погоне.
Поднялся Ворошилов.
— Не будем отказываться и от спешенного строя, но не будем отказываться, товарищи, и от преимуществ действия кавалерии. На данном этапе войны, которую нас вынуждают вести, преимущества Конармии доказаны, слава ее велика, и не польским панам ее опровергать!
Затем он стал развивать мысли о спешивании, о значении огневого боя, о тачанках, о конной артиллерии, о строгом учете и запасе оружия и, заканчивая речь, перед тем как отпустить командиров, сказал:
— Наша боевая опытность и обязанность перед партией большевиков заставляют нас усиленно внушать бойцам, что противника, нами встреченного, надо бить не массой, не ордой, а организацией. Шапками тут никого не закидаешь! Храбрость Конармии, наводившая ужас на деникинскую пехоту и конницу, будет в десять раз действеннее на белополяков, если эта храбрость спаяется организацией. При хорошей организации каждый боец, даже в отдельности действующий, будет понимать, что выгоднее бить противника с той стороны, где тот слабее. Внушайте: бой заключается не в том, чтобы, увидев врага, броситься в атаку, а в том, чтобы перед боем заставить противника показать нам свою наиболее слабо защищенную часть фронта. И тогда — прорвать, бить, гнать вволю! Вот как учат нас побеждать Ленин и Сталин! И вот чему мы должны учить наших товарищей!
Помолчав, он проговорил медленно и веско:
— Партия и народ верят, что приказ о прорыве будет выполнен, несмотря на самое яростное сопротивление противника.
Эти дни своей жизни Пархоменко считал самыми тяжелыми, но вместе с тем и самыми прекрасными.
Хотя дожди продолжались с прежним упорством, но при ссылках на трудности командиры уже на дожди не ссылались. Более того, говорили о дождях как о благоприятном факторе, который позволяет обозам со снарядами подходить к фронту беспрепятственно, потому что противник из-за дождя не имеет возможности производить воздушную разведку.
По вязким, осклизлым дорогам непрерывно шли обозы со снарядами, консервами, фуражом. Шли пополнения. Гнали табуны коней. Если в обозах лопалась сбруя, ломались ободья и оси, красноармейцы на себе вытаскивали телеги из грязи.
И тот, кто голодный и больной работал у станка в полупустых московских заводах; и тот, кто, истощенный и усталый вел поезда со снарядами на фронт; и тот, кто на себе, сменив замученных коней, подтаскивал снаряды и орудия к линии огня; и тот, кто стрелял этими снарядами, готовя прорыв; и тот, кто ночей не спал, видя перед собой окопы врага и ожидая момента, когда командир скажет: «Вперед, товарищи!» — все и час от часу все больше и больше чувствовали и понимали, что не свершить прорыва нельзя, не погнать пана невозможно, а значит, совсем уже немыслимо допустить успех третьего похода Антанты!.. И каждый норовил сказать другому и повторить самому себе: «Велика вражья хмара, да и велик ветер в нашей стране. Отгоним».
Ударная группа из трех лучших дивизий Конармии сосредоточивалась на узком фронте в десять километров между тенистым, утопающим в садах местечком Самгородок и небольшой деревней Снежная. Местечко Самгородок расположено в пятидесяти километрах от Бердичева, при слиянии речек Десны и Десненки. От сильных и непрерывных дождей эти речки взбухли, овраги вдоль берегов их наполнились мутной водой, в кустарниках было сыро и тоскливо.
Сюда, на предназначенные им позиции в лесах, оврагах и кустарниках, тянулись дивизии.
Впереди всей группы войск приказано было стать 14-й.
14-я, полная гордости и тревоги, шла к своему боевому месту. Она гордилась, что ее ставят впереди всей Конармии. И она тревожилась, сумеет ли полностью и беззаветно оправдать это доверие командования, партии, народа?
В 14-й, равно как и в других дивизиях, во все свободное время, которое оставалось от переходов, происходили непрерывные учения, митинги, собеседования, чтения газет «Правда» и «Красный кавалерист». На еду и сон оставались в сутки едва четыре или пять часов. Командиры же и комиссары почти совсем не спали. Они почти потеряли голос от непрестанных речей, но им все казалось, что они еще недостаточно глубоко объяснили бойцам решение совещания при Реввоенсовете Конармии.
Чувство страстной решимости и острое желание найти слабое место у противника, стремление во что бы то ни стало свершить прорыв, которое охватило собрание командиров и политработников в Реввоенсовете после речи Ворошилова и Буденного, целиком перекинулось в армию, во все ее подразделения, охватило каждого бойца.
Дожди мешали белополякам разглядеть передвижение дивизий к Самгородку. Была надежда, что появление из-за дождевой завесы красной конницы явится для панов полной неожиданностью. Это появление будет тем более неожиданным и ужасным для врага, что белополяки были уверены — сопротивление и отпор, оказанные ими несколько дней назад, поставили Конармию под угрозу разгрома. Основываясь на этом ошибочном мнении, подтвержденном к тому же шпионами контрразведки, которые бежали из расположения юго-западного фронта, боясь быть пойманными после ряда защитных мероприятий, проведенных командованием фронта и Конармии, высшие чины белопольских войск твердо решили 6 июня, на рассвете, подвезя пехотные и кавалерийские резервы, нанести сокрушительное поражение советской коннице.
За два дня до перехода в наступление белопольских войск, а именно 4 июня, Реввоенсовет Конармии издал подробный приказ, который подводил итоги минувшего совещания. В нем рассказывалось, какова организация и тактика белополяков, каковы приемы борьбы с этой тактикой и что нужно сделать, чтобы улучшить и укрепить силу наших войск.
Сразу же после этого приказа был получен новый:
«Так как ненастная погода и расползшиеся дороги вселяют в белополяков уверенность, что Конармия не двинется с места и не может перейти в наступление, приказывается: на рассвете 5 июня идти вперед на прорыв белопольского фронта».
Ночью, немедленно по получении этого приказа, все двадцать ординарцев Пархоменко поскакали в бригады и полки, к начальнику автоброневого отряда, к командиру артиллерийского дивизиона с приказом комдива о том, что 14-я 5 июня, в 7 часов утра, выйдет боевым авангардом всей Конармии.
Дабы сохранить тайну и внезапность движения, приказ начдива, в противоположность приказу Реввоенсовета, ничего не сообщал о главной цели наступления — о прорыве. Как и в предыдущих приказах, и в этом говорилось о предполагаемом положении противника и о том, где стоят соседи: дивизия Котовского стоит справа, дивизия Городовикова — слева. Как и прежде, говорилось подробно, по каким дорогам и куда идти, где выставить сторожевое охранение, и только по тому требованию, которое предъявлялось к разведке, а именно, — не только узнавать силы противника, но и уничтожать всю его техническую часть, делать нападения, создавать панику, взрывать огнеприпасы, — опытные командиры и бойцы поняли, что предстоит опасное и большое дело. Эта опасность и важность дела, в котором могут быть осуществлены возможности, предоставляемые кавалерией, то есть внезапность и быстрота разворота, энергично подчеркивались в конце приказа:
«Пусть каждый командир и каждый боец проникнется сознанием, что малейшее упущение или несвоевременное выполнение возложенных на них задач грозит осложнениями не только для дивизии, но и для всей армии пролетариата!»
Ночью Пархоменко ложился на бурку, вставал, смотрел на часы, опять ложился, тушил и зажигал свечу, а под конец плюнул и сказал Ламычеву:
— Вели разогреть самовар. Да чаю покрепче!
— Чай, Александр Яковлевич, морковный. Настоящий чай еще при Деникине кончили. А морковный, что крепче, что слабже — одна гадость. Скажи, Александр Яковлевич, а вот когда гражданские войны кончатся, свой чай вырастить мы сумеем?
