И понял Шереметев, что дело принимает серьезный оборот. Надо как-то оправдаться. Написал письмо царю с просьбой приехать и оправдаться. Ответа не получил.
Государю было не до этого. Союзник — король датский Фредерик IV поссорился с главнокомандующим русской армией светлейшим князем Меншиковым и потребовал сменить его. Не угодил чем-то Александр Данилович и Августу, возможно, тем, что напомнил о старом долге.
Кого же послать вместо светлейшего? Тут раздумывать нечего было, тем более Август II подсказал в своем письме к царю, что они хотели бы видеть во главе русского корпуса фельдмаршала Шереметева, как «человека весьма разумного и дипломатичного».
В такой ситуации подмачивать репутацию фельдмаршала следствием и судом было невыгодно. Царь призвал к себе секретаря своего кабинета Макарова:
— Алексей Васильевич, как там движется дело с доносом полковника Рожнова?
— Готовимся вызывать свидетелей, Петр Алексеевич.
— Каких свидетелей? Откуда?
— Из Риги, из Твери, из Новгорода.
— А Савелова вызывали?
— Да, государь.
— Что он показал?
— Что никаких взяток не брал. И я верю ему, ваше величество, потому как знаю его с младых ногтей.
— Выходит, Рожнов оклеветал фельдмаршала?
— Выходит, так, Петр Алексеевич.
— Принеси мне его донос. Всю папку по этому делу.
Макаров ушел, но вскоре воротился, неся черную папку.
Развязал тесемки, развернул ее и положил перед царем. Петр перечитал постановление кригсрехта по делу Рожнова и тут же его донос. Проворчал:
— Ишь ты хитрюга, сам напакостил, решил и других замарать. Дай-кась. — Царь протянул правую руку, щелкнул пальцами нетерпеливо.
Макаров знал, что это значило, схватил перо, умакнул в чернильницу, вложил в руку Петра.
— Т-так. Доносчику первый кнут, — сказал царь и застрочил резолюцию прямо по рожновскому доносу.
Не дав даже высохнуть чернилам, захлопнул папку.
— Никаких свидетелей, нечего людей по пустякам дергать. Вызывай Шереметева.
— Он давно уж просится к вам, Петр Алексеевич. Оправдаться хочет.
— Я уже оправдал его. Пусть едет без опаски, на честь, давно заслужил. А Рожнова наказать по резолюции. Все! — Царь почти брезгливо отодвинул папку.
Макаров взял ее, вышел от царя, прошел в свой кабинет. И уж там развернул папку, прочел резолюцию: «Решение кригсрехта утверждаю, а дабы впредь сукиному сыну неповадно было ложные донесения творить, отписать его вотчину в казну. Петр».
Макаров с удовлетворением вздохнул, захлопнул папку, подумал: «Надо будет Петра Савелова порадовать, а то, того гляди, в петлю полезет».
По дороге в Петербург Борис Петрович растравливал собственное самолюбие. Из письма Макарова он уже знал, что дело Рожнова похерено, что по-прежнему граф у государя в чести и почете и что приезда его в столицу ждут с нетерпением.
«Нетушки, милые! Нанести моей чести такое оскорбление, так оплевать меня перед всеми — сего я не могу снесть. Отставка».
Забыл Борис Петрович свои недавние переживания, когда часами придумывал, как будет оправдываться, очищаться от грязи. Забыл. Царь отчистил, оправдал. Теперь по-иному думалось:
«Пожалуй, даже хорошо, что следствие началось. Оскорбили? Оскорбили. Извольте отпустить, дать мне удовлетворение, или, как говорят французы, сатисфакцию».
И даже уезжая из дома, уверенно сказал Борис Петрович жене:
— Все, Аннушка, теперь никуда не денутся. Дадут отставку. Я, чай, фельдмаршал, не фендрик {277} какой-то, чтоб спустить обиду.
Но царь словно догадывался о мыслях старого фельдмаршала, велел навстречу ему выслать сигнальщиков, чтоб могли предупредить о его приближении заранее. И едва получен был сигнал, что фельдмаршал на подъезде, как у царского дворца были выстроены гвардейцы, на ступенях выставлен оркестр, заряжено холостыми двадцать пушек.
Командиру Семеновского полка князю Голицыну было поручено командовать торжественной встречей главнокомандующего. Сам царь подробно расписал, как выстроить полки, где установить пушки, как рапортовать фельдмаршалу, когда стрелять, когда играть оркестру, когда кричать «ура-а».
И вот еще не увиделся Петербург, а к повозке Шереметева прискакала полурота гвардейцев в зеленых ярких кафтанах с красными обшлагами, в шляпах с пушистыми двухцветными плюмажами, и молоденький, еще безусый ротмистр кинул два пальца к виску и, пунцовея от волнения, доложил срывающимся голосом:
— Ваше высокопревосходительство, по приказанию его величества почетный эскорт прибыл в ваше распоряжение, командует ротмистр Апраксин.
Заслыша знакомую фамилию, Борис Петрович, приложив ладонь к уху, спросил:
— Как? Как, сынок, по фамилии?
— Степан Апраксин, ваше сиятельство, — смутился юноша.
— Ну инда ладно, — махнул добродушно рукой граф. — Веди, куда тебе велено.
— За мной, — скомандовал ротмистр и поскакал впереди саней. За ним клином, имея в центре повозку фельдмаршала, поскакал почетный эскорт, оттеснив драгун охраны на задний план.
Такое начало понравилось фельдмаршалу. «Ценит государь меня, ценит, — думал он с удовлетворением и гадал: — А чей же этот хлопчик-то Степа, какого из Апраксиных? Ребенок еще, лет четырнадцать, не более, голосок-то еще детский. Ан ничего, держится молодцом. Я-то ведь тоже начинал при дворе с тринадцати лет. Ничего, выслужился. И этот, даст Бог, в генералы выйдет, чай, из родни царской».
Эскорт привел сани фельдмаршала ко дворцу, к выстроенным шпалерами гвардейцам {278}. Только ступил фельдмаршал из саней на землю, как грянула торжественная музыка. А ему навстречу с обнаженной шпагой навскидку перед носом, печатая шаг, приближался князь Голицын. И едва он остановился, музыка смолкла, и князь громко рапортовал:
— Господин фельдмаршал, ваше высокопревосходительство, гвардия его величества к вашей встрече построена. Командир Семеновского полка князь Голицын.
Что и говорить, тронут был старик этой встречей, до глубины души тронут. Хотел даже расцеловать князя, сказать ему ласковое: «Спасибо, Миша». Но, как человек военный, не стал ломать ритуал. Пусть идет, как придумал Он. Борис Петрович точно знал, кто устроил сей красивый спектакль. Ясно, государь. У него на это всегда хватало и времени, и выдумки.
Граф шел к крыльцу дворца в сопровождении Голицына между выстроенными полками под громогласное «ура-а-а!» гвардейцев. За спинами полков грохотали пушки, вздымая ввысь столь знакомый кисловатый дым пороха.
Когда он появился перед царем, по щекам его катились слезы, он отирал их рукавом, забыв, что в пальцах держит платок.
— Что с вами, Борис Петрович? — спросил царь.
— Спасибо, ваше величество, — бормотал растроганно граф. — Спасибо.
— За что?
— За честь, ваше величество, за высокую честь.
— Вы, дважды кавалер, заслужили ее, Борис Петрович. Держава в вечном долгу перед вами. Садитесь вот сюда.
Дождавшись, когда фельдмаршал успокоится, оботрет слезы, высморкается в платок, Петр сказал:
— А наш любезный Карлус-то объявился, Борис Петрович.
— Как? Где? — сразу посерьезнел фельдмаршал. И на лице от только что блестевших слез и следа не осталось, словно испарились они от такой новости.
— Ныне уже засел в Штральзунде.
— Но как он перебрался туда из Стамбула? Кто сопровождал его?
— А никто. Позор и стыд были его проводниками.
— Неужто султан не дал ему охраны?
— Ни одного человека, так он им осточертел. Скакал через Европу с одним слугой, под чужой фамилией.
— Да. Ему не позавидуешь.
— Погубил армию, а к миру никак не хочет наклоняться.
— Упрямство — пагубная вещь для монарха, — сказал Борис Петрович.
— Что верно, то верно, — согласился Петр. — Так вот, Борис Петрович, вы его начинали долбать, вам надо его и прикончить.
— Как прикажете, ваше величество, — вздохнул фельдмаршал.
— Дом где у вас? Ну, семья?
— В Москве, государь.
— А здесь есть дом?
— Есть, на той стороне.
— Перевозите семью. Устраивайтесь. А как только по весне явится первая трава коням на корм, сформируем новые дивизии, поведете полки через Польшу.
— Слушаюсь, ваше величество, — поднялся из кресла фельдмаршал вслед за царем, вставшим из-за стола.
— Ныне пожалуйте на ассамблею к светлейшему, Борис Петрович.
— Петр Алексеевич, — взмолился граф, — позволь передохнуть с дороги, чай, я не молоденький.
— Ладно, — смиловался Петр. — Отдыхай, да смотри, боле чтоб не хворал.
Так и не заикнулся Шереметев об отставке, не хватило духу быть таким неблагодарным за столь высокую честь. «Ладно, еще послужим, — оправдывал он свое малодушие. — Надо действительно кончать с Карлусом, из-за него, сукиного сына, я Мишу потерял».
