Офицер, между тем, остановил сани, и они вдвоём с возчиком подняли недоумевающего инвалида, посадив его на скамью. Офицер расположился рядом и назвал адрес.
Через недолгое время, въехав в раскрытую дворником створу ворот, занесли безногого в дом.
Вскоре, вымытый и переодетый в запасную форму Антипа, поражённый солдат сидел за столом в окружении дворни, рядом с офицером. К его ужасу, полюбопытствовав, зашёл генерал, да так и остался.
После нескольких порций водки, немного освоившись, инвалид степенно и обстоятельно, вёл рассказ про свою службу:
— Сам я из пензенских мещан, закусывая, поведал он. — Осенью 1901 года призвали на действительную и определили в Мокшанский батальон, а уже в конце ноября мы покинули Финогеевские казармы в Пензе, и передисло…тьфу переехали в Златоуст. Служба была не чижолая. Наш командир, подполковник Побыванец, довёл до сведения 214‑го Мокшанского батальона о скором… как это… перефор…тьфу…
— Переформировании, — подсказал генерал.
— Так точно! — забывшись, нижний чин надумал вытянуться во фрунт, и чуть не свалился со стула.
Благо, соседи — Власыч с Пахомычем, подхватили служивого.
— Вот это слово.., — когда укрепился на стуле, продолжил солдат, — в двухбатальонный полк. В то время рабочие Златоустовского завода выступили против директора.., и наши две роты, по приказу подполковника, стали их усмирять, — солидно, гордясь, что находится в таком обществе, выцедил ещё одну порцию.
«Э-эх. Армия всегда была с народом», — поддержал нижнего чина генерал–адъютант. — Что бы обо мне подумал брат? — с удовольствием закусил кашей. — А ежели жена увид–и–и-т…».
— …После этого к нашим шести ротам добавили ещё две, чтобы батальон можно было обратить в полк. А тут, как на грех — война… И 30 июля для торжественных проводов на фронт нашего 214‑го Мокшанского полка, в Златоуст прибыл царь–батюшка и его генералы.
— Был я там, — блаженно щурясь, выпил ещё стаканчик Максим Акимович. — И от имени императора, по–твоему — царя–батюшки, вручил уже полковнику Побыванцу, поздравив его с чином, боевую шашку.
— А мы памятные подарки получили, и через месяц прибыли в Мукден, — продолжил нижний чин. — А в середине августа полк занял позиции на левом фланге русской армии на Долинском перевале, который успешно обороняли во всё время Ляоянских боёв.
— Так мы соседи были, — обрадовался Аким. — 11‑й восточно–сибирский рядом воевал.
— В конце сентября наш полк участвовал в наступлении на Бенсиху, где я и потерял ноги, — всхлипнул солдат. — А сколько ребят там полегло… Полковника контузило, но он остался в строю, — глядел в одну точку на стене, заново переживая последний свой бой: «Знамя вперёд! — командовал Павел Петрович. — Оркестр вперёд!» — И под звук оркестра с громовым «ура!» мы бросились в штыковую и враг бежал… Потом меня вынесли… Но это я уже не помню… очнулся, когда остался без ног, — заскрипел зубами. — Теперь милостыню всю оставшуюся жисть просить стану, — горестно замотал головой. — Но людя′м не скажу, что на войне пострадал… А то вон ноне как вышло… Папаху ногами пинали… Скажу, под поезд попал… — заплакал он.
— Да не будешь ты побираться, — грохнул по столу кулаком Аким. — И будешь гордиться, что Родину защищал, — рассказал отцу, чему недавно стал свидетелем, и почему привёз домой солдата.
— Общество наше больно демократией… — глядя на сына, произнёс Максим Акимович.
Аким промолчал, а Власыч с Пахомычем согласно покивали головами, будто чего поняли.
Вечером, вместе с Ольгой, пришла заплаканная Варя.
Аким провёл дам в гостиную, и долго рассказывал гостье о Зерендорфе, временами стараясь незаметно вытереть слёзы.
Днём вновь гулял по городу, а вечером, чтоб рассеять эту чёртову тоску, временами заползавшую в душу и заслонявшую краски бытия, решил посетить Александринский театр, на который наткнулся близ Невского.
Играла Комиссаржевская… Хотя ему было безразлично, какой театр: Александринский, Мариинский или Михайловский. Безразлично, что ставили и кто играл.
Хотелось просто отвлечься от мыслей и окунуться в чужую жизнь.
В антракте он стоял, опершись спиною и локтем на барьер оркестра, и небрежно держа в опущенной левой руке, затянутой в замшевую перчатку, фуражку.
Рубанов заметил, что дамы любуются им, и потому, несколько рисуясь, стал безразлично обводить взглядом ложи. Оглядев второй, поднял глаза к третьему ярусу и увидел Ольгу.
Она сидела в первом ряду балкона и, улыбнувшись, помахала ему веером.
Обрадовавшись, поднял руку с фуражкой в приветствии, и направился к выходу, встретив Ольгу на лестнице у бельэтажа.
— Мадемуазель, вы прекрасно выглядите, — поцеловал её руку и залюбовался девушкой.
Они прошли в фойе, и, беседуя, ходили по коридору, ловя своё отражение в зеркалах.
— Мы с тобой — очень видная пара, — улыбнулся Аким и ещё раз с удовольствием поцеловал дамскую руку.
— Представь, я тоже это заметила, — улыбнулась в ответ. — И, по–моему, нами даже любуются…
— Поехали со мной в Рубановку, — неожиданно предложил он, взяв Ольгу за руку. — Зима. Снег. Старинная усадьба. И мы вдвоём…
— Я согласна уехать с тобой даже в Маньчжурию, а не то, что в Рубановку, — затаив в глазах счастье, произнесла она.
«Звонко стучали её каблуки по мрамору галереи со статуями. И, в такт им, ещё звонче стучало сердце…» — скрывая счастье, вспомнила тривиальные вирши давно забытого поэта.
Они спустились по ступеням широкой лестницы, и Аким принял у швейцара и помог ей надеть шубу, в третий раз, приложившись к душистой и нежной руке.
— Я почему–то вспомнил дудергофских гусей, — шепнул ей на ушко, когда усаживал в сани.
— У вас же скоро вечерняя поверка, — рассмеялась она.
— Сейчас едем к твоей мама, а затем — к моим родителям. Надо же предупредить их, что уезжаем в Рубановку, где станешь залечивать мои душевные и телесные раны, — на этот раз крепко поцеловал её в губы.
Через пару дней, при угасающем свете дня, вереница провожающих, минуя плакат с папиросами имени «Белого генерала» Скобелева», рассаживала отъезжающих по вагонам.
Быстро запихнув в вагон 2‑го класса прислугу, проследовали чуть не в конец платформы, где нашли нужный вагон.
Поплакав, как положено при расставании, потому что — всяко может быть, Ирина Аркадьевна, вытирая слёзы, долго махала вслед уходящему поезду.
— Пусть развеется мальчик, — взяв под руку мужа, направилась к вокзалу.
Мать Ольгу провожать не пошла, простившись с ней дома.
Соседями по купе у молодых путешественников оказались священник с попадьёй.
До самого сна, не тратя драгоценное время на разговоры, они упивались чаем, который поставлял им запыхавшийся проводник.
Затем, до утра, лишив соседей по купе сна, занимались обратным процессом.
Днём они угомонились, и принялись развлекать соседей мощным храпом.
Да-а, поездочка.., — зевая, выбрался из вагона Аким, помогая выйти даме.
Проводник услужливо вынес их вещи.
По пустынной платформе затерянного на просторах гиперборейской страны уездного городишки мёл снег, и отдавала честь замёрзшая статуя жандармского нижнего чина.
— Вольно, вольно братец, — задумчиво кивнул жандарму Рубанов, оглядываясь по сторонам, но нигде не наблюдая соломенной головы кучера Ефима.
В отдалении, напротив начавшего движение вагона 2‑го класса, кучковались сливки рубановского дома: Аполлон с хмурой супругой, Марфа и, за грудой вещей — безногий солдат на тележке.
Петербургский состав ушёл, открыв вид на запасные пути с засыпанной снегом насыпью, выполняющим роль шлагбаума толстенным бревном, и раздолбанным товарным вагоном.
Петуха с курами, как и рубановского конюха, на этот раз не было.
— Ну что ж! — в растерянности хлопнул в ладони и потёр их Аким. — Эта?!.
— Финита ля комедия, — подсказала Ольга.
— Не-а, — по–деревенски помотал головой: «Дум спиро спэро», — глядя в расширенные от удивления глаза, перевёл: «Пока дышу, надеюсь». — Павловское военное училище, мадемуазель, это вам не фунт изюму, — призывно махнул рукой жандарму, и когда тот подбежал и вытянулся, поинтересовался: — Братец, на чём до Рубановки можно добраться?
— Да, вашвысбродь, за зданием станции Микита на санях завсегда стоит… и Онуфрий, наверное…
— Ну, так тащи их сюда, служивый, — распорядился Аким.
Не прошло и пяти минут, как нижний чин привёл двух мужиков в тулупах и валенках.
— Всё. Договорился, вашвысбродь. Рысью до Рубановки домчат.
— Дока–а–а-тим. Моргнуть не успеете-е, — обрадовались заработку мужички.
У Онуфрия сани на вид казались больше и крепче, туда возчики погрузили вещи, безногого солдата, а остальной народ залез сам.
Аким с Ольгой разместились на облезлой, «ведмежей», по словам Микиты, шкуре.
— Явно, собачья, — подёргав жёлтый мех, пришёл к выводу Аким. — А поп с попадьёй, наверное, опять чай дуют, — неожиданно вспомнил соседей по купе.
