Через некоторое время, обладающий безусловным перспективным мышлением, Ленин написал, что «в конце концов, легализация рабочего движения принесёт пользу именно нам, а отнюдь не Зубатовым», и отправил в Москву Николая Баумана, дабы развенчать перед рабочими зубатовщину, и повести их к красной заре коммунизма.
Эсеры «красную зарю» создавали своими руками.
Здесь и сейчас!
ЦК партии эсеров внимательно изучил биографию руководителя рабочей организации «Собрание русских фабрично–заводских рабочих г. Санкт—Петербурга».
«Родился в 1870 году, как и Ленин, — отметил для себя Михаил Рафаилович Гоц — честь и совесть эсеровской партии: «Из крестьян Полтавской губернии. По окончании духовного училища поступил в семинарию, где оказался под воздействием толстовца Исаака Фейнермана. Служил в полтавской кладбищенской церкви. В Петербурге получил должность священника при тюремной церкви». — Славные у Георгия Аполлоновича приходы, развеселившись, слабой рукой постучал по подлокотнику инвалидного кресла. — То кладбищенский, то тюремный, — вновь начал изучать биографию: «В августе 1903 года, когда Зубатов из–за личной ссоры с Плеве получил отставку и был выслан из Петербурга, один из немногих приехал на вокзал проститься с ним».
— Товарищи, считаю, что для обработки удачливого организатора, — поднял тонкую папочку Гоц, — больше всего подойдёт его земляк и член нашей партии Пинхус Моисеевич Рутенберг, работающий инженером на Путиловском заводе. Ему легко будет найти подходы к священнику. К тому же огромная масса путиловских рабочих состоит в «Собрании», куда вступит и Рутенберг.
Петербургским комитетом РСДРП, обрабатывать отца Гапона в духе социал–демократии, поручили Василию Северьянову и Александру Шотману.
От «освобожденцев» им вплотную занялись из крупных фигур: Прокопович и Яковлев—Богучарский. Из мелких: Ася Клипович, Яша Шамизон… С ними был и Иосиф Муев, по заданию меньшевиков ведущий пропаганду среди интеллигенции.
Они предложили Гапону присоединиться к земской компании и обратиться к властям с петицией.
Написать её вызвался Рутенберг, с первой встречи пришедшийся ко двору и к душе Георгию Аполлоновичу. Земляк есть земляк! Это воспоминания детства, родителей и земли, теплом которой был согрет и где был счастлив.
К тому же Пётр Моисеевич при знакомстве подобострастно, несмотря что инженер, пожал протянутую руку и так красиво, но реалистично выразился: «Вы истинный вождь людской массы, мистически ею владеющий».
Георгий Аполлонович постарался, чтоб об этой правдивой фразе узнали как можно больше людей.
«А то ведь доброго слова от интеллигентов не услышишь, — просматривал он газеты. — Вот что это за пасквиль: «Заурядный поп с непомерной амбицией пророка Отечества». — Как только язык повернулся, и рука не отсохла такое написать. Или вот ещё пошлый памфлет, высмеивающий меня… Скорее, даже порочащий: «Ловкий демагог, сумевший веру людей во Христа сделать верой в себя», — ну и что здесь плохого? Зубатов когда–то выразился: «Честолюбие — это не такая уж плохая вещь». — А мой успех среди рабочих весьма прост. Я говорю с ними, как бедный человек может говорить с бедным, понимая и разделяя их горести и надежды».
Предложение о петиции гапоновцам понравилось. На бурном совещании 28 ноября, представители всех 11 отделов рабочего «Собрания» сошлись на одной мысли — следует направить царю петицию.
Причём иначе, чем либералы. Подать следует так, чтоб услышала вся Россия.
— И адресовать её надо не только царю, а всей России, — убеждал священника и участников общества Рутенберг, зачитывая пункты обращения.
— Да здесь больше политический требований, — опешил священник. — А мы призваны решать экономические вопросы.
— Успокойтесь, Георгий Аполлонович. Пусть рабочие идут с экономическими требованиями. Большинству и знать не следует о политических.
— Вы оговорились, Пётр Моисеевич, произнеся «идут». Мы что, толпой что ли Николаю петицию понесём… Весь штаб в двести человек? — рассмеялся Гапон. — Кто такую компанию к императору пустит.
— Двести человек, — саркастически пожал плечами Рутенберг. — Конечно, не пустят. А вот если двести тысяч к Зимнему придут, сам, как миленький, к нам выскочит…
Гапон в ужасе глядел на земляка.
Молодёжь глядела на Рутенберга с восторгом. Что очень не понравилось священнику и вызвало зависть и ревность.
Так на него должны смотреть, а не на какого–то инженерешку.
Но сомнения грызли душу. Такую массу к царю повести…
— Следует подачу петиции приурочить к какому–нибудь громкому событию, — решил оттянуть время шествия.
— К какому, например? — насмешливо глядел на Гапона Рутенберг, а за ним и представители штаба организации, и даже эта сопливая молодёжь.
— Например, падение Порт—Артура, — выкрутился Георгий Аполлонович, ясно уразумев, что после такой подачи петиции «Собрание» непременно запретят.
А этого, ох как не хочется. Приятно жить, когда на тебя взирают, будто на Бога.
В кладбищенской церкви больше на покойника глазеют… В пересыльной тюремной — родня на душегуба пялится…
«Нет. Нужно по возможности отсрочить подачу петиции. Связался я с этими интеллигентами. Так и норовят царя–батюшку скинуть… Остолопы. И ко мне никакого почтения. Я ведь в партиях не разбираюсь, и в их философии марксисткой. Толстовство понятнее было».
____________________________________________
Святополк—Мирский о колебаниях отца Гапона не ведал. Он добивался у Николая созыва специального совещания для обсуждения вопроса о создавшемся в стране положении, которое описал в объёмистом «Всеподданнейшем докладе о необходимости реформ государственных и земских учреждений и законодательства».
«Моя супруга прочла и одобрила», с этой пафосной мыслью, подал фолиант царю.
— Для монаршего прочтения, ваше величество, соблаговолите принять сей скромный труд, — гладко выразился он.
Дежуривший Рубанов нервно достал портсигар, который сын преподнёс жене, а он ловко выманил, но тут же убрал, предчувствуя, что император, непременно сейчас, надумает изучать «сей скромный», необъятных размеров, труд.
Так оно и вышло.
«Что у Витте, что у Мирского, жёны вульгарные эмансипэ, по которым прядильный станок день и ночь плачет», — закурил с разрешения царя. — Откуда у их мужей время, чтоб писать всякую галиматью?»
Согласно его догадке, государь вначале читал сам, затем, устало потерев царские очи, попросил своего генерал–адьютанта.
Максим Акимович, негодуя в душе, читал о предложении министра внутренних дел сломать крестьянскую общину и смягчить полицейские строгости.
«Не нарушай порядок, и смягчать ничего не потребуется. К тому же идёт война. Мой сын сражается с врагом… Какие в это время реформы… Александр Второй дореформировался до того, что в стране бардак наступил… И самого царя убили… Как бы его внук по дедушкиному пути не пошёл. И страну развалит, и жизнь потеряет, — читая, думал Рубанов. — Отправить «банкетчиков» к преемнику Гапона по пересыльной тюремной церкви, сразу и тишина наступит… Ох, добр и либерален наш государь».
2 декабря, уступив просьбам своего министра, Николай собрал совещание, пригласив на него управленческую элиту. И что знаменательно, эти столпы высшей государственной бюрократии, высказались за «удовлетворение желаний умеренного и благоразумного общества».
Царь растерялся, не ожидая, что верная опора трона начала этот самый трон раскачивать.
«На вас ведь упадёт и раздавит», — подумал государь, благожелательно слушая Победоносцева.
— Самодержавие имеет не только политическое значение, но и религиозный характер, и государь не вправе ограничивать свою миссию, возложенную Божественным промыслом, — сурово оглядел присутствующих.
Но всерьёз его уже никто не воспринимал.
— Вести прежнюю политику реакции совершенно невозможно, это приведёт нас к гибели, — поднявшись, произнёс Витте, глянув на Победоносцева, будто на пустое место.
— Если не сделать либеральные реформы и не удовлетворить естественные желания всех, то перемены уже будут в виде революции, — зловещим голосом провещал Святополк—Мирский.
«И это говорит министр внутренних дел, — растерянно почесал лысый череп Константин Петрович. — Таких гуманных законов, как в России, нет не в одной стране, — подумал, но к своему удивлению, не отважился озвучить мысль. — И так ретроградом считают».
Николай тоже не стал возражать против мнения большинства, оставив в проекте манифеста третий параграф, которым предусматривалась возможность «привлечения местных общественных учреждений и выбранных ими из своей среды лиц к участию в разработке законодательных предначертаний наших до рассмотрения их Госсоветом».
Волнение потрясённых советников достигло такой степени «эмоционального возбуждения», как определил их состояние Константин Петрович, что двое из министров расплакались.
