эпидемии Стаутону. Сам губернатор предпочитал бороться с видимыми врагами, или во всяком случае с такими, которых можно одолеть грубой физической силой [7]. Больше игнорировать этот вопрос он себе позволить не мог и 29 сентября вернулся к «горячечной полемике» [8]. Она тормозила все остальные дела. Желающие опорочить новую хартию и администрацию воспользовались салемскими процессами, чтобы дискредитировать Фипса, который пытался задобрить недовольных. Даже если губернатор и хотел политически уклониться от проблемы, лично он не мог ее проигнорировать; когда пришла осень, он обнаружил себя родственником пострадавшего ребенка и обвиненной ведьмы. Пока он отсутствовал, в список ведьм попала его жена [128]. Фипс осознал, что придется разбираться с судом, следующее заседание которого было назначено на октябрь.
Судьи трудились, отмечал Мэзер, «с сердечной заботой о том, как еще лучше служить Богу и человеку» – иными словами, они оказались в совершеннейшем тупике. Писк несогласия вскоре прорвался из зала суда наружу: несколько судей поделились своими опасениями с губернатором. Они боятся, что действовали чересчур жестоко. Если им снова предстоит судить на процессах, «они будут вести себя иначе» [9]. (Мы не знаем имен диссидентов. Скорее всего, это был недавно женившийся Ричардс, или Ричардс с бостонским торговцем Питером Серджентом. Ричардс – мать которого в прошлом отбилась от обвинений в колдовстве – уже обращался за помощью. Серджента защищало громадное состояние, к тому же его, в отличие от других судей, не связывала по рукам и ногам круговая порука бизнес-интересов. Сьюэлл считался с мнением Стаутона, Уинтроп не высказывал собственного мнения. Трое салемских судей остались непреклонны.) Видные священнослужители задавали толковые вопросы по существу. Другие уважаемые граждане подверглись обвинениям, хотя при этом один известный бостонец повез своего больного ребенка за тридцать километров в Салем, внезапно превратившийся в место паломничества, чтобы его посмотрели деревенские девочки. Этим поступком он навлек на себя гнев Инкриза Мэзера. «Что, в Бостоне нет Бога, – кричал ректор Гарварда, самый прославленный пастор Новой Англии, – чтобы тащиться за советом к дьяволу в Салем?» [10] Ситуация полностью вышла из-под контроля, если бостонскому священнослужителю предпочли оракула-подростка.
И снова золотой век колдовства совпал с золотым веком литературы о нем. Оба Мэзера корпели над книжками. Инкриз Мэзер закончил первым. В понедельник 3 октября группа пасторов собралась в залитой солнцем библиотеке Гарварда, прямо над аудиторией, где большинство из них в свое время слушали лекции. Их интересовал вопрос пристойности: может ли служитель культа причащать в соседней конгрегации, оставшейся без пастора? Возникли и более насущные темы для обсуждения. Модератор Коттон Мэзер прочитал отрывок из только что законченного труда своего отца «Вопросы и ответы о колдовстве», который вырос из августовской встречи группы. В эссе имелась отсылка к работе, выпущенной в Англии в 1646 году, которую Мэзер-отец рекомендовал присяжным по делам о колдовстве. Он снова подробно остановился и подтвердил свою майскую аргументацию против призрачных свидетельств. Уже третий раз он настаивал, что, хотя дьявол и может притвориться невинным человеком, из этого у него редко что-то выходит [129]. Суды редко выносят неправильные приговоры, «так что, вероятно, никогда и не бывало случая, чтобы невинный человек был осужден, ни в одном суде на земле», разве что дьявол повлиял – в этом предложении у него сильно хромал синтаксис (зато содержалось очередное оправдывавшее суд десятитонное «тем не менее»), если не логика [11]. Обыкновенно дьявол не устраивает так, чтобы люди наматывали километры по воздуху. Однако именно это он сделал в Швеции. Но вообще-то видимый мир так свободно не пересекается с невидимым.
Инкриз Мэзер пытался поддержать суд; он в основном занимался риторикой. Хоть невидимый мир и существует, нельзя утверждать, что салемские девочки в него вхожи. Нельзя даже утверждать, что они заколдованы. Он подозревает одержимость [130]. (С данного момента всюду, кроме сочинений его сына, эти два слова будут появляться в одной связке.) Одержимостью легко было объяснить конвульсии, гнущиеся во все стороны конечности, пророческие заявления, попытки прыгнуть в камин и крепкое здоровье девочек. По его мнению, дурной глаз – бабкины сказки. Если бы ведьмы физически испускали из глаз яд, все попавшие в поле их зрения оказались бы поражены. (Олден раньше говорил то же самое, но впустую.) Что касается испытания касанием: «Иногда сила воображения такова, что даже прикосновение невинного и не обвиненного человека дает тот же эффект». Он отвергал эти «магические эксперименты», как отвергал ведьмин пирожок, «большую глупость» (Мэри Сибли представить себе не могла, что ее от нечего делать проведенный опыт обретет бессмертие.) Мэзер, знакомый со всеми деталями следствия, знал даже о дьявольской собаке, застреленной за нанесение вреда заколдованной девочке. «Эта собака не была дьяволом, – объяснял он, – иначе они не смогли бы ее убить». Больше ни об одной смерти в Массачусетсе он нигде в своем тексте не упомянул. Как и о том, что суд проигнорировал абсолютно все советы пастора в июне.
Что является достаточным доказательством колдовства? «Свободное и добровольное признание» оставалось золотым стандартом. И вместе с тем невинная кровь пролилась в Швеции несколько лет назад, после большой эпидемии, когда одна девочка-подросток обвинила свою мать в полетах на ночные сборища. Женщину сожгли. После чего дочка прибежала в суд, «скуля и плача». Она оклеветала маму, чтобы свести с ней счеты. Такие доказательства, как произнесение заклинаний и дар предвидения, считаются имеющими юридическую силу – а вместе с ними и демонстрация необыкновенной физической силы (оба Мэзера из кожи вон лезли, чтобы уничтожить всякие сомнения относительно виновности Берроуза, который оставался для них особенно чувствительной темой). Когда вызывающие доверие мужчины и женщины, в здравом рассудке и твердой памяти, подтверждают такие вещи, свидетельство засчитывается. Пятидесятитрехлетний Мэзер не терпел хныканья девочек пубертатного возраста. Если суды не признают показаний «человека обезумевшего или одержимого в случае убийства, кражи и других тяжких преступлений, может быть, нам не следует так поступать и в случае колдовства» [131]. Той осенью он подал голос за милосердие: «Я бы лучше признал ведьму честной женщиной, чем честную женщину – ведьмой».
Восемь пасторов поддержали выступление Мэзера 3 октября. К моменту, когда сочинение ушло в печать, к ним присоединились еще шесть, в том числе те, чьи прихожане уже были казнены, и те, чьи прихожане ожидали суда. В то утро, когда Коттон Мэзер вслух зачитывал убедительное эссе своего отца, салемские судьи слушали показания против тридцатичетырехлетней ведьмы из Линна. Гигантские кошки яростно носились по крыше. Взрослый мужчина три ночи подряд боялся спать в собственном доме. «Что-то черное приличного размера» проскользнуло мимо женщины, когда
