Я больше не лелеял надежду на бессмертие, смерть казалась мне скорее отдыхом, и сном, и теплом очага в зимнюю ночь. Бог Эхнатона лишил меня надежды и радости, и я знал, что все боги обитают в домах мрака, откуда нет возврата. Фараон Эхнатон принял смерть из моих рук, но это не принесло мне утешения. Смерть даровала ему милосердное забвение, я же был жив и все помнил. Мое сердце переполнила горечь, и меня душил гнев на толпу, ревущую теперь перед храмом словно скот, для которого не существует уроков прошлого.
Я добрел до развалин дома медеплавильщика. Завидев меня, дети попрятались, а женщины, которые искали свои горшки и кувшины, закрыли лица. Моему взору открылись грязные стены дома, черные от сажи; бассейн в саду высох, а ветви сикомора были черны и голы. Но среди развалин соорудили навес, под которым я увидел кувшин для воды. Мути вышла мне навстречу, ее седеющие волосы были в земле, она хромала от раны. Преклонив предо мной свои дрожащие колени, она сказала с горькой насмешкой:
— Да будет благословен день, когда мой господин вернулся домой!
Больше она ничего не могла вымолвить. Она говорила сдавленным от злобы голосом. Припав к земле, она закрыла лицо руками. Ее худое тело было сильно изранено мечами и рогами Амона, но раны затянулись, так что мне незачем было обрабатывать их. Я спросил:
— Где Капта?
— Капта мертв, — ответила она. — Говорят, рабы убили его, увидев, что он предал их и подал вино людям Пепитамона.
Но я не поверил ей, зная, что он не мог умереть и, что бы ни случилось, Капта останется жив.
Мое неверие привело ее в ярость, и Мути вскричала:
— Должно быть, тебе легко и приятно смеяться сейчас, Синухе, — сейчас, когда ты видел торжество своего Атона! Все вы, мужчины, таковы. Все зло мира от мужчин, ибо они никогда не взрослеют. Они остаются мальчишками: швыряют друг в друга камнями, дерутся, а величайшая радость для них — приносить горе тем, кто любит их и желает им добра. Разве я не желала тебе всегда добра, Синухе? И как ты отблагодарил меня? Хромая, израненная, с горстью заплесневелого зерна в руке! Но я виню тебя не за мои несчастья, а только за Мерит, которая была слишком хороша для тебя и которую ты сознательно и намеренно обрек на смерть. Я выплакала свои глаза из-за маленького Тота, ведь он был мне как родной сын, и я пекла для него медовые пряники. Но что тебе до этого! Ты нагло являешься сюда, пустив по ветру все свои богатства, чтобы отдохнуть под кровом, который я построила с таким трудом, дабы кормить тебя! Бьюсь об заклад, под утро ты будешь клянчить пива, а утром станешь колотить меня за то, что я служу тебе не так прилежно, как тебе хотелось бы. Ты заставишь меня работать на тебя, а сам станешь валяться без дела. Таковы мужчины.
Так она говорила, и ее воркотня была столь домашней, что напомнила мне мою мать Кипу и Мерит, и мое сердце захлестнула невыразимая тоска, и слезы хлынули из моих глаз.
Это сильно расстроило ее, и она сказала:
— Ты прекрасно знаешь, Синухе, ведь у тебя отзывчивая душа, что я не хочу сказать ничего дурного, а только наставляю тебя. У меня еще осталась горсть зерна, я смелю ее и приготовлю вкусную кашу. Я постелю тебе постель из сухого тростника. Может быть, через некоторое время ты сможешь заняться своим ремеслом, чтобы мы могли жить. Не беспокойся об этом, ибо я нашла работу прачки в богатых домах, где куча запачканной кровью одежды, так что я всегда смогу заработать. Более того, я, может, даже смогу одолжить в увеселительных заведениях, где останавливаются на постой солдаты, кувшинчик пива, чтобы усладить твою душу.
От ее слов мне стало стыдно за свои слезы. Я успокоился и сказал ей:
— Я пришел сюда не для того, чтобы быть тебе обузой, Мути. Я скоро уйду и, наверное, надолго. Вот потому я и хотел увидеть дом, где был счастлив, погладить шероховатую кору сикомора и прикоснуться к порогу, который хранит следы ног Мерит и маленького Тота. Не беспокойся обо мне, Мути. Если смогу, я пришлю тебе немного серебра, чтобы ты как-то перебивалась, пока меня не будет. Пусть бог благословит тебя за твои поистине материнские слова, ибо ты добрая женщина, хотя временами твой язык жалит, как оса.
Мути всхлипнула и утерла нос тыльной стороной огрубевшей ладони. Она не позволила мне уйти, а разожгла огонь и приготовила для меня еду из своих скудных запасов. Я был вынужден поесть, чтобы не обидеть ее, хотя кусок застревал у меня в горле.
Мути посмотрела на меня и, покачав головой, сказала:
— Ешь, Синухе! Ешь, жестокосердый, хоть зерно и заплесневело, а еда отвратительна. Думаю, ты станешь теперь совать свою глупую голову во все сети и западни, что попадутся на твоем пути, но я уже ничем не смогу помочь тебе. Ешь и набирайся сил, Синухе, и возвращайся, ибо я буду верно ждать тебя. Не беспокойся обо мне: хоть я старая и хромая, но очень выносливая. Я буду стирать и готовить, я заработаю достаточно себе на хлеб, пока хоть какой-то хлеб есть в Фивах, только возвращайся, господин мой!
Итак, до наступления темноты я сидел на развалинах своего дома, и костер Мути одиноким огоньком светился в кромешной тьме. Я думал, что лучше уж мне никогда не возвращаться, ведь я принес лишь горе и несчастье тем, кого любил, лучше жить и умереть таким же одиноким, каким я плыл вниз по реке в ночь своего рождения.
Когда взошли звезды и стражники стали бить древками копий в свои щиты, дабы устрашить людей в разрушенных портовых переулках, я попрощался с Мути и снова пошел к золотому дворцу фараона. Пока я брел по улицам к берегу, ночное небо над Фивами опять озарилось красными отблесками и зажглись огни на больших улицах; из центра города донеслись звуки музыки. Ибо это была ночь воцарения Тутанхамона и в Фивах было празднество.
В ту же ночь жрецы усердно трудились в храме богини Сехмет, выдергивая траву, выросшую между плитами, водружая на прежнее место изваяние с головой льва, облачая его в красные льняные одежды и украшая его символами войны и опустошения.
Как только Эйе возложил на голову Тутанхамона короны двух царств — красную и белую, папирус и лилию, — он сказал Хоремхебу:
— Пробил час, о Сын Сокола! Вели трубить в рога и возвещать войну! Да прольется кровь очистительным потоком по всей земле Кем, дабы все вернулось на свои места и люди забыли само имя лжефараона.
На следующий день, когда Тутанхамон в золотом дворце играл со своими куклами в похороны вместе со своей царственной супругой, когда жрецы Амона, опьяненные властью, воскуряли фимиам в великом храме и предавали вечному проклятию фараона Эхнатона, Хоремхеб повелел трубить в рога на каждом углу. Медные ворота храма богини Сехмет распахнулись, и Хоремхеб во главе отборных войск победоносно прошествовал по улице Рамс, чтобы принести жертву богине. Эйе добился своего, ибо он правил землей Кем одесную фараона. А теперь настал черед Хоремхеба, чьи притязания также были удовлетворены, и я следовал за ним к храму Сехмет, ибо он желал, чтобы я был свидетелем величия его власти.
Все же к чести его надо сказать, что в час своего торжества он пренебрег показной пышностью и старался поразить народ своей простотой. Поэтому он ехал к храму в тяжелой будничной колеснице. Над головами его коней не развевались султаны, и золото не блестело в спицах колес. Вместе этого острые кривые клинки из меди разрезали воздух по обе стороны колесницы. За ним следовали рядами копьеносцы и лучники. Глухой звук поступи босых ног по камням улицы Рамс напоминал сильный и мерный рокот морского прибоя. Негры били в барабаны, обтянутые человеческой кожей.
В молчании, охваченные благоговейным страхом, взирали люди на Хоремхеба, который стоял величественно и прямо, возвышаясь над всеми, взирали на его войско, пышущее здоровьем, тогда как вся страна страдала от нужды. Они смотрели на эту процессию молча, будто предчувствуя, что их страдания только еще начинаются. Хоремхеб остановился перед храмом Сехмет, спустился с колесницы и вошел в него в сопровождении своих военачальников. Жрецы вышли к нему навстречу, их руки и одежды были запятнаны свежей кровью; они подвели его к изваянию Сехмет. Богиня была облачена в красное одеяние, увлажненное кровью жертв так сильно, что оно прилипло к ее телу, и каменные груди горделиво вздымались из-под ее покрова. В полумраке храма ее свирепая львиная голова, казалось, двигалась, и ее глаза из драгоценных камней как живые пристально смотрели вниз на Хоремхеба, тогда как он молил о победе, сжимая в руке теплые сердца жертв.
Жрецы припрыгивали вокруг него, торжествуя, нанося себе раны ножами и крича в один голос:
— Возвращайся с победой, Хоремхеб, Сын Сокола! Возвращайся с победой, и да снизойдет к тебе богиня, о живущий, и да заключит тебя в объятия нагая!
Но прыжки и громкие выкрики жрецов не лишили Хоремхеба самообладания; он совершил положенный обряд с холодным достоинством и покинул храм. Выйдя из храма, он поднял окровавленные руки и обратился к ожидающей его толпе:
