дружен более, чем с кем-нибудь в обители.
Отец Елизар, уже согнувшийся, взирал на него выцветшими, но ещё с живым блеском глазами, когда-то голубыми. Ему уже перевалило за девяносто, а он всё ещё ходил. И, как всегда, он смущался. Стеснительный, смиренный инок, рядовой, каких здесь, на Соловках, перебывало много. Сюда он пришёл из Нижнего Новгорода, говорил, что из крестьян. Тёмная ряса, сильно поношенная, с обтрепавшимися рукавами и подолом, висела на нём, сухоньком, как на сучке, болтаясь на слабом ветерке. Казалось, дунет посильнее «сиверок» – и унесёт его, словно черный парус, потрёпанный, как у здешнего помора бедного.
Монахи, постояв кружком около прибывших с материка, послушав новости, что рассказали те, разошлись по своим кельям отдыхать. Их завтра ждал, как всегда, нелёгкий ежедневный монастырский труд здесь, на северных скалистых островах, с суровым климатом.
Отец Елизар же пошёл вместе с Авраамием, проводить его до келейной.
– Как Иринарх-то? – идя рядом, спросил Авраамий его, чтобы узнать об игумене что-нибудь из первых уст, чистых мыслей отца Елизара. – Не властвует?..
Отец Елизар помолчал, собираясь с мыслями. И это было верным признаком, что он не одобряет правление игумена Иринарха. Отец Елизар болел за чистоту веры, в ней видел смысл своей жизни. В прошлом, в юности, он, было дело, бродяжничал. Отца он не помнил.
– А может, его вообще не было? А-а?! – хитровато прищурив глаза, поведал он как-то ему, Авраамию, ещё в ту пору, когда он жил здесь. – Хм! А матушка?.. Я оставил её, когда подрос. У неё ведь ещё двое было, таких как я. Куда же ей столько ртов-то!.. И пошёл я по миру. Ничего, хлеб подавали. Тем и жил. Как-то сошёлся с расстригой. Он многое рассказал мне. Особливо о жизни. И всё говорил: бродяжка – святой человек! Оправдывал себя же. Хм!.. Рассказал и про эту обитель. Есть, мол, на Севере, на острове такая. Там все, дескать, живут по правде…
Семеня старческой походкой сейчас рядом с ним, он так и не ответил на его вопрос.
– Ты пишешь? – спросил он его.
– Да, отец Елизар. Пишу. Всё опишу… Как было…
– Правду надо писать.
– Да я правду и пишу…
Так началась его жизнь снова в этом монастыре простым монахом-тружеником. Разумеется, трудился он не так, как молодые послушники. В этом ему было сделано исключение: по возрасту уже.
Прошёл год. Подошло и прошло лето 1622 года, к концу подошёл и сентябрь.
Авраамий чаще беседовал с отцом Елизаром, чем с другими. Ему же он читал написанное. Тот иногда хвалил, но чаще оставался недоволен тем, что услышал.
Обычно они обсуждали это, сидя на лавочке подле келейной, грея свои старческие косточки летом, набирая и сейчас, в сентябре, скупого тепла перед долгой студёной зимой.
– Ладно, я переделаю, – смущённо говорил в таких случаях Авраамий, чувствуя, что находится полностью во власти своего старшего товарища.
Он замолчал, сидя на лавочке, каменной и холодной.
К ним подошёл игумен, поздоровался, тоже присел на лавочку. Помолчав, он сообщил ему, Авраамию, что пришло письмо из Москвы, с Патриаршего приказа.
– Инокиня Ольга, дочь Бориса Годунова, в миру Аксинья [68], преставилась во Владимирском княжнином монастыре… Указ государя вышёл: по её обещанию, она погребена в Троице-Сергиевой обители, рядом с отцом и матерью, в трапезной паперти Успенского собора… Отмучилась…
Авраамий, взглянув на игумена, ничего не сказал. Говорить ничего не хотелось… Вот ушла из жизни совсем молодая душа, прожив всего-то сорок лет. Красавица, умница, образованная, с поруганной честью… Ни отца, ни матери, ни брата, ни жениха, ни мужа.
И он с чего-то снова погрузился в воспоминания.
* * *
На шестом году жизни Авраамия здесь, на Соловках, весной, как-то в апреле, когда пришли первые судёнышки с Архангельска, вызвал к себе игумен Иринарх.
Он пришёл, недоумевая, из-за чего такая спешка, почему игумен послал за ним инока. Тогда, как обычно, приходил сам к нему в келью, поговорить с ним, судя по всему, от скуки в монастыре, где не с кем было перекинуться мыслями. А тут свежий человек, к тому же из Москвы, из Сергиевой обители, интересные мысли высказывает, глубокие суждения в таких вопросах, о которых Иринарх и не задумывался даже.
– Указ пришёл! С Москвы! За рукой патриарха! – поднял Иринарх вверх указательный палец, показывая на небо, на небожителей.
Он сообщил, что патриарх распорядился вымарать в требнике слово «огнём»…
– Ну и слава богу! – сказал Авраамий.
Здесь, на просторе, в суровых условиях, все страсти, разгоревшиеся вокруг исправителей богослужебных книг, затеянных в Троице-Сергиевой обители, сейчас показались ему мелкими. И он подумал, что наконец-то эта история благополучно завершилась и наступит мир и успокоение в церкви.
Ох, как же он ошибался-то! И не только он один. Никто в то время в высших церковных кругах, в среде иерархов, не подозревал, что это было только начало, первый подземный толчок, за которым последует мощное землетрясение: раскол, старообрядчество. Это движение прокатится по всему Московскому государству, встряхнёт церковь и государство так, что правительство уже во времена Петра Первого вынуждено будет даже создать специальный приказ, Приказ старообрядческих дел, в ведение которого будут все дела, связанные с этим движением…
Подошло очередное лето. Установились белые ночи. И жизнь здесь, на Севере, жадно насыщаясь светом и теплом, не замирала ни днём, ни ночью.
Авраамий встал пораньше. Сегодня он собрался ехать на Секирную гору. Выйдя из келейной, он прошёл по тропинке, по краям которой сидели на яйцах чайки и пронзительно кричали на всех проходящих мимо. Несмотря на ранний час, гомон стоял ужасный, хоть уши затыкай. И к нему он так и не привык.
Оседлав на конюшне старенькую и смирную кобылку, к которой привык, как и она к нему, он поехал.
Его путь всегда, когда он раз в году навещал Савватиевский скит, был один и тот же. Сначала он ехал на Секирную гору. А уже оттуда, успокоив душу и набрав силы, дьявольских соблазнов, как говорил отец Елизар об этом, он ехал к «Савватию», к его скиту, чтобы близ мощей святого очиститься от «греха», которого набирался на Секирной горе, со страстью вглядываясь в далёкий берег материка: мелькнет ли там какое-нибудь движение или в том же городке Кеми чей-нибудь дымок взовьётся высоко над крышей какой-нибудь избёнки. Или же там, на пристани, распалив огонь и пустив к небу дым, поморы начнут смолить баркасы, готовясь к выходу в море, на лов нерпы и лосося…
Раздумывая об этом, он не заметил, как оказался у подножия Секирной горы. Здесь дорога заузилась, перешла в тропинку. Остановив кобылку,
