Если эта свеча догорит прежде, чем займется заря, придется писать при свете луны. Может быть, охранник за дверью попросит у миссис Пэддок еще одну? Только тогда он должен сделать это сейчас, пока она не легла спать. Чтобы выполнить это, ему придется покинуть свой пост, а сделать так он сможет, если доверится мне. Охранник — юноша-католик, зовут его Кристофер, он напоминает мне моего сына Уилларда. У них одинаковая мягкая улыбка и волнистые каштановые волосы. Похоже, они одного возраста — спрошу у него, когда поговорю с ним насчет второй свечи. Я часто думаю об Уилларде, о том, как храбро он противостоял клевете, когда прибыл в Уэст-Пойнт несколько лет назад. Многие требовали, чтобы его убрали из кампуса, писали сенаторам и конгрессменам, третировали его как сына развратниц. Когда я прочел об этом в газетах, я телеграфировал Уилларду, чтобы он возвратился домой. Он ответил быстро и кратко: «Отец, останусь». Теперь он готовится к окончанию военной академии, с назначением в национальный инженерный корпус. Он — превосходный мальчик, я всегда мечтал вырастить такого сына.
Ну вот, я поговорил с офицером-охранником. Его фамилия О'Коннор, ему двадцать три года — возраст Уилларда, почти до месяца. Он принесет мне свечу из шкафа миссис Пэддок. Ожидая его, я некоторое время постоял у окна. Широкая долина лежит в глубокой тьме, но лунные лучи отбрасывают от снега серебристо-голубоватые отблески. И пока я смотрел туда, у меня создалось ощущение, будто что-то там шевелится. Я не могу определить это сколько-нибудь точно. Это именно так и воспринято моим глазом: какое-то шевеление во тьме. Не знаю, игра ли это света, или стая волков, затаившаяся в снегу, или люди собираются вместе. Или, вероятнее всего, нет там никакого шевеления, все тихо и мне пора спать.
Когда офицер О'Коннор возвратился со свечой, я спросил его, не беспокоился ли он, что я мог попытаться бежать? «Нет, сэр, — ответил он, — вы же дали мне слово». Он вручил мне длинную коническую свечу, едва обгоревшую сверху.
Теперь, когда я снабжен достаточным количеством свечной энергии, у меня будет друг-свет, который проведет меня через эту ночь. Стоит мне подумать о том, что еще надо сделать, я начинаю нервничать и хожу кругами по этой маленькой комнате. Меня не волнует отсутствие свободы. Во время моего домашнего ареста зимою 1872 года я был способен сидеть за письменным столом день и ночь, разбираясь с задачами и решая дела в таком темпе, какого я прежде за собою не знал. Всегда есть много такого, что необходимо сделать, вопросов, которые нужно рассмотреть, работ, требующих завершения. В следующем месяце мне хотелось бы вернуться в Сент-Джордж — проверить, как идет строительство Храма. Крыша должна скоро уже подняться — мне хочется надеяться, что я буду этому свидетелем. Когда она встанет на место и здание выдержит купол, мы сможем проводить там множество важнейших обрядов, начиная с крещения умерших. Затем я должен позаботиться об общине «Юнайтед Ордер»,[132] которой еще предстоит укорениться. А попозже, уже летом, мне хотелось бы снова ввести в обиход Новый Алфавит. Насколько легче он будет для наших эмигрантов, когда они прибудут в Дезерет, не зная английского, как это и бывает в большинстве случаев. Последняя попытка была неудачной, я знаю; это потому, что я сам не привел к нему Святых. На этот раз они поймут, как этот Алфавит важен для меня. И всегда дел еще больше — например, письма, которые я обязан написать своим сыновьям, в том числе и Уилларду: я должен описать ему моего охранника. Надвигается конференция Советов Священства. Аудиторская проверка отчетов Кооперативных торговых учреждений Зайона. Встреча с Советами директоров банка Дезерета, и Городской Трамвайной Ко, и Телеграфной Ко Дезерета. Все эти встречи нужно провести очень скоро, да еще просмотреть планы будущих линий Южной железной дороги Юты, организовать ежегодное собрание с Газовой компанией и т. д. и т. п. — все это проблемы и дела, занимающие мои мысли в последнее время. Неверно полагают те, кто не знает меня или не желает меня знать, что наш неудачный брак с Энн Элизой целиком поглощает мои дни. Энн Элиза вовсе не занимает такую уж главенствующую позицию в моих мыслях. Она, вероятнее всего, идет 87-м пунктом в списке дел и проблем, требующих моего внимания. Нет сомнений, что это разжигает ее ярость. Мне надо было иметь это в виду. Однако мой гнев по отношению к ней никогда не мог бы сравниться с ее гневом по отношению ко мне. Я восхищаюсь ею и всегда буду восхищаться. Мне помнится тот вечер, когда она родилась, Невозможно словами описать радость, какую она принесла своей матери, этой истинной Святой. Малышкой Энн Элиза была смугла лицом, с глазками-щелочками. А как эти глазки раскрывались по мере того, как она взрослела, расцветая такой красотой, что она до сих пор, даже в эту ночь, трогает мое старое сердце!
После того как судья Маккин объявил меня виновным в неуважении к суду, исполнитель вывел меня из здания суда к тюремной карете. Сотни Святых ждали вдоль огороженной дороги, все торжественно-печальные, многие тихо плакали, некоторые сестры громко рыдали от горя. Я старался идти гордо, насколько это возможно со скованными за спиною руками. «Молитесь о мудрости Отца Небесного! — крикнул я им. — Молитесь о милосердии и справедливости Господа нашего!» Однако мои слова не могли донестись далеко, ибо над Святыми преобладали мои враги, более тысячи числом, они размахивали в воздухе кулаками и призывали к справедливости в своем собственном толковании. Какая тоска охватила меня по тем дням, когда мы все были в Дезерете одни! Я всегда знал, что мы еще пожалеем о железной дороге.
Помощник судебного исполнителя Смит помог мне подняться в карету. Ему было приказано доставить меня прямо к начальнику тюрьмы. И снова, по моей просьбе, он не исполнил приказа, сначала заехав в Улей. Я послал охранника за миссис Янг. Сестра Мэри Энн приблизилась к карете, исходя слезами. Я объяснил жене задание, которое ей надо было исполнить. Она поняла, прижала к мокрому носу маленький кусочек ткани и убежала в дом. Вернулась она с парой кожаных, цвета жженого сахара сапог. Это были те самые сапоги, в которых Джозеф поехал в Картидж, чтобы сесть в тюрьму. В карете я переобул башмаки, впервые надев сапоги Джозефа Смита. Хотя ноги у нас с ним не были одного размера, сапоги оказались как раз впору, словно были сшиты для меня. Они и сейчас на мне.
Поклонники и враги стояли вдоль дороги вплоть до самой тюрьмы. Несколько раз кто-то стрелял в воздух, вызывая страх и паранойю в толпе. Не смогу точно определить число собравшихся, но, полагаю, там было их тысяч десять. Большинство из них были мои приверженцы, но верх в споре брали те, сравнительно немногие, кто выступал против меня. Что меня поразило более всего, так это не шум и злобность, не злые клеветнические выкрики вроде «Американский султан!» или «Не надо нам больше гаремов!» и «Что, и девятнадцати недостаточно?», а неизменное благочестие моих сторонников, ибо они понимали, чему явились свидетелями. Их Пророка в оковах ведут наказывать. У перекрестка, перед выездом за пределы города, где толпа была пожиже, а крики потише, маленькая девчушка выбежала на дорогу и бросила в мою карету голубой крокус. «Как Иисус до него!» — крикнула она и побежала назад к матери, а та поцеловала ее в головку.
К тому времени, как мы достигли тюрьмы, в четырех милях от города, за нами следовали двадцать экипажей. Я понял, что это мои люди, все мои друзья, заполняли эти экипажи, что они приехали меня защитить. Начальник Пэддок встретил нас у ворот, в то время как офицер О'Коннор с напарником удерживали людей в экипажах. Когда исполнитель выводил меня из кареты, мои люди криками требовали моего освобождения. Многие поднимали в воздух ружья, другие размахивали топорами, серпами и разными ножами.
Начальник тюрьмы, поздоровавшись со мной, отвел меня наверх, в свой кабинет, где я теперь сижу. Он приказал исполнителю освободить меня от наручников. Были заполнены и подписаны бумаги, и исполнитель официально передал меня под ответственность начальника тюрьмы. Я поблагодарил этого доброго человека за помощь и внимание ко мне и попрощался с ним. В окно я наблюдал, как он шел к карете. Двое тюремных офицеров сопровождали его, пока он следовал к дороге через толпу моих сторонников.
Начальник тюрьмы смотрел в окно с тревогой, ибо, несомненно, эта группа людей грозила перерасти в неуправляемую толпу. Я заверил его, что, до тех пор пока они будут убеждены, что я в безопасности, они не станут нападать на тюрьму. И попросил разрешения поговорить с ними. Начальник задумался над такой необычной просьбой от своего нового заключенного. Я никогда раньше не встречал этого человека, но он, несомненно, знал обо мне. Я задавался вопросом — какую именно часть молвы обо мне он слышал? Я понимаю более ясно, чем кто-либо другой: при том, что все Святые воспринимают меня как своего Пророка и доверяют мне как своему духовному лидеру на земле, ведущему их в Жизнь после жизни, есть множество других людей, которые считают меня подлецом и мошенником. Я могу принять это неправильное отношение, если оно знаменует мою стойкость в вере.
