Кроме того, порою я позволяю себе весело поражаться лицемерию. Вечерами, когда я провожу время с Амелией, или с сыновьями, или с моими друзьями, когда покончено с дневными делами и мы можем посидеть у камина, распустив шнурки на ботинках, я позволяю себе смешок, подобно тому как я усмехаюсь, услышав остроумную насмешку. Эти возмущенные Немормоны, столь печалующиеся о характере моего семейства, хотя никогда не были знакомы с ним персонально, в своей среде терпимо относятся к гораздо более широкому кругу преступлений, к таким, например, как пьянство, детоубийство, пренебрежение к пожилым людям, проституция, — эти преступления практически неизвестны в Дезерете. Давайте поразмыслим о последнем из поименованных. Я наблюдал проститутку за работой: накрашенные губы, грудь выставлена напоказ, голос, хриплый от виски и табака. Вид совершенно ненатуральный, противный милости Господней и красе человеческой, дарованной нам от Адама. И все же посетите любой немормонский город в сумерки или попозже, прогуляйтесь по его улицам. Вы обнаружите то одну такую даму, то другую, оспаривающую у соперницы место на углу. Или зайдите в таверну, где обожествляется пьянство, и вы найдете там женщину, готовую выложить свои груди на прилавок за жалкий доллар или даже дешевле. В мои молодые годы, увидев немормонских проституток на улице, я обращался мыслями вспять. Я представлял их себе маленькими девочками в воскресных платьицах с белыми воротничками и в соломенных шляпках. Я воображал, как их матери расчесывают им льняные волосы, целуя их гладкие лобики и молясь о том, чтобы наш Отец Небесный спас их и сохранил. А потом я снова видел их, теперешних, передо мною, в затемненных углах немормонского города: проститутка, с целым гнездом фальшивых локонов на голове, разрешающая любому мужчине с монетой в кармане щупать ее тело, залезать под юбки, отыскивая оскверненную дыру, где до него уже порылись сотни других мужчин. Куда же подевались возмущенные Немормоны-Крестоносцы? Почему не требуют положить конец ее распутству? Это можно объяснить только лицемерием и иссохшей способностью рассуждать логически.
Каждый раз, когда мои враги нападают на меня как на главного прелюбодея Америки, они упускают из виду весьма важную для этих прений сторону. В их обществе изобилуют прелюбодеяния, тогда как среди Святых этот грех остается большинству людей неизвестен. По моему мнению, прелюбодеяние — худшее из грехов, за исключением убийства, ибо один этот акт сам по себе развращает множество душ. Практика многоженства изгнала прелюбодеяние из нашего общества, освободив нас от его зловредного влияния. Я обращаю свой взор к Царю Давиду с множеством его священных жен. Он был добрым и благочестивым человеком, но, когда он похитил жену Урии, оторвав ее от сердца ее мужа, он превратился в прелюбодея и в глазах Господа он совершил грех. Хуже того, его эгоистический поступок, подсказанный другими грехами — алчностью, тщеславием и похотью, — вынудил и ее стать прелюбодейкой. Так грешник создает другого грешника. Что неправедно.
Интересно, сумела ли Энн Элиза разъяснить эту истину своему читателю? Открыв ее книгу наугад, я нахожу такое заявление: «Бригам руководит Церковью и всей Ютой как тиран, правящий с трона. Он не потерпит инакомыслия или открытого высказывания, поскольку, претендуя на то, что он является Пророком Господа, он полагает, что не может быть иной Истины, кроме той, что возвещает он». Боже мой, да неужели я действительно таков? Я смеюсь над ее описанием, ибо слышал такое не раз и не раз еще услышу.
Должен сказать, Энн Элиза всегда обладала проницательностью. За ее критикой высвечивается одна из самых тревожащих сторон моего руководства. Здесь существует и, на мой взгляд, всегда будет существовать проблема уравновешивания Истины, как я ее понимаю, и прав человека, в которые я верю. Как примирить их, как решить эту проблему? Я знаю: моя вера — это истинная вера в Бога и в Джозефа, Его Первого Пророка со времени Христа, и в меня после него, однако я не могу насильно навязать это верование другим… Или — могу? Разве не в этом моя задача, моя миссия? Как разрешить эту дилемму религиозного долга? Если мы правы и наша вера есть истинное выражение произволения Божия, в какой мере следует мне насильно навязывать Его волю? Это не только практический вопрос обращения и миссионерской работы, но и теологический вопрос, касающийся священного долга. Я размышляю над этим уже много лет, так и не приходя к окончательному решению. В сердце моем я знаю, что мы правы, что Джозеф принес нам Истину, а теперь мне надлежит нести ее дальше. В сердце моем я знаю, что должен силою Господней принести эту Истину во все земли, но так же принести и гнев Божий, ибо Истина никогда не станет уважать ни лжи, ни фальши. Но ведь не всегда возможно так сделать. Недостаток ли это, если я говорю моим братьям, что следует уважать Методиста, Прихожанина Епископальной Церкви, Иудея? Нарушаю ли я волю Божию? Я не могу разобраться. Я должен принимать это как одну из многих тайн нашего Отца Небесного, разгадку которой нам не будет дано узнать до нашего последнего дня.
Только что отошел от окна. Я уверен, что там, во тьме, собрались люди, потому что теперь они подошли ближе, может быть, остановились всего в ста ярдах от дома начальника тюрьмы. Мне даже видны отблески в глазах их коней. Слышно, как копыта переступают по снегу. Я вижу оранжевые угольки горящего табака, что явственно говорит мне — это не мои люди. Когда толпа напала на тюремный дом в Картидже, двести человек закрасили лица черным, чтобы краской, словно маской, скрыть, кто они такие. А эти люди за окном используют вместо маски черноту ночи. Я испытываю к ним меньше уважения и меньше страха, ибо враг в маскировке — трусливый враг. Встань среди белого дня и бейся за то, во что веришь! Хочу отдать должное Энн Элизе: она стреляет в меня со сцены, где я могу ее видеть.
Часто я возвращаюсь мыслями вспять, к моему другу-врагу Э. Л. Т. Харрисону и его прекрасно аргументированным критическим словам в мой адрес в журнале «Юта мэгазин». Среди умственных способностей человека мне всегда была особенно по душе способность мыслить логически. Я запомнил выражение его несогласия со мною так, будто его слова сейчас тут, на странице перед моими глазами:
«Я верю в право на свободное обсуждение любой меры или любого принципа, на это обсуждение представленных, при условии что я делаю это сдержанно и с уважением. Я не верю, что имею право впадать в ярость настолько, чтобы использовать мстительные выражения, но при условии, что я остаюсь воздержанным, при условии, что я предоставляю другим те же привилегии, которых желаю для себя, я верю, что человек должен руководствоваться своей собственной просвещенностью и разумом. Я не верю в принцип само собою подразумеваемой покорности, безусловного подчинения без убежденного суждения. Если несогласие с Бригамом по нескольким пунктам есть отступничество — тогда я отступник, ибо я искренне не соглашаюсь с ним. Я честно заявляю, что не согласен, в духе любви и должного к нему уважения». Как примирить его взгляды и мои, когда я знаю, что мои есть мудрость нашего Отца Небесного, тогда как его — суть искренние, но ложно направленные намерения добропорядочного человека? Свобода, как я понимаю, заключается не в чем ином, как в Истине. Независимость — всегда в Истине! Должен ли я тогда, из уважения к Свободе, с уважением относиться к продуманным, но ошибочным суждениям Харрисона? Игнорировать их? Осудить? Как могу я вести других согласно принципам Истины, если я не стану осуждать подобные высказывания? Ах, если бы только Он со всей определенностью подсказал мне мой путь! И все же я со временем понял, что сражаться с этим вопросом — моя судьба до скончания моих дней на земле. Я молюсь лишь, чтобы, когда преклоню колена пред Ним в Царствии Небесном, Он сказал мне, что я поступал мудро.
Мне со времен гладденитов[133] уже приходилось встречать лицом к лицу такую оппозицию, ибо нет врага яростнее, чем тот, что является изнутри. Отступничество неизбежно там, где твердо держатся своих верований. То, что некоторые из верующих отпадают, есть побочный продукт несгибаемой веры. Если бы это было не так, если бы я никогда не потерял приверженца, я задавался бы вопросом, не склонился ли я, сам не зная того, перед людским мнением. Мой долг — вести, я это знаю. Я не могу предлагать множество возможных путей. Я обязан предложить долгую, но узкую тропу к Спасению и повести по ней Святых. Будь эта тропа широкой и разветвленной, она привела бы в никуда: тогда я не оправдал бы надежд ни Бога, ни человека. Я не могу идти дальше, в Жизнь после жизни, со знанием, что встречусь там с Джозефом, но не будучи уверен, что я предпринял все возможные усилия, чтобы развить и сохранить его мудрость во всех вопросах, включая и многоженство. Как я дошел туда, куда дошел? Именно таким образом.
