– Нет.
– У меня не было выбора. И ты это знаешь!
– Выбор всегда есть. Это ответ труса.
– Это единственно возможный ответ!
Он кричал на нее, и его голос эхом отдавался под серебряным потолком.
Хатшепсут бесстрастно посмотрела на него и обратила свой взгляд на троих мужчин, стоявших за его спиной.
– Подойдите, Яму-Нефру, Джехути, Сен-Нефер. Она неторопливо и тщательно выговорила их имена. Они вышли из-за спины Тутмоса и склонились у подножия трона. Их лица не выражали ничего, кроме обычной придворной вежливости, и это безразличие ранило ее больнее всего.
– Вы тоже приложили руку к этим гнусным убийствам? Напуганный Яму-Нефру выбросил вперед руку:
– Нет, ваше величество, вашим именем клянусь! Мы только утром узнали, что Сенмута и остальных не стало!
Она заглянула ему в глаза и удовлетворенно кивнула.
– Благодарите богов, что это так. Я казнила бы вас собственными руками, будь это иначе, и никакой Тутмос вам не помог бы. У вас есть еще что сказать?
Ей все не верилось, что они могли перейти на другую сторону, не сказав ни слова.
Они переглянулись, и Яму-Нефру снова заговорил, а бронзовые браслеты на его руках позванивали при каждом жесте:
– Мы любили тебя, Цветок Египта, и служили тебе собственной кровью. Мы сражались с тобой бок о бок и честно правили страной, не скрывая своих дел ни от тебя, ни от бога. Но теперь настало время наследнику заявить свои права, и, согласно закону, мы не можем поступить иначе. Не страх движет нами.
– Это мне известно.
– Нами движет убеждение, что Тутмос – настоящий Ястреб-в-Гнезде, истинный наследник двойного венца.
– По какому закону?
– По тому закону, который гласит, что фараон должен быть мужчиной.
Она провела ладонью по глазам, горевшим от усталости, и сделала им знак отойти в сторону.
– Хорошо, хорошо! Мне понятен ход ваших мыслей и ваша странная, избирательная честность. Я тоже вас любила. А теперь можете идти. Или вы предпочитаете остаться и посмотреть, как фараон потеряет свою корону?
Тутмос кивнул, они повернулись и вышли.
Когда их шаги перестали быть слышны, Тутмос сказал:
– Они хотят избежать кровопролития. Вот и все. О чем еще они думают, даже я не знаю.
– Тебя-то кровопролитие не остановит! Он сделал шаг, и Дуваенене напрягся:
– Я пришел не затем, чтобы ворошить старое. Вчерашний день окончен, а сегодняшний принадлежит мне. Спускайся с трона. Спускайся, Хатшепсу, а не то я позову своих солдат и велю им сбросить тебя!
Ей хотелось завизжать ему в лицо: «Ну так давай зови!» Но это было бы бессмысленное сопротивление, пустой, ничего не значащий жест. Дернув плечом, она спустилась по ступеням, в глазах ее горел холодный огонь ненависти.
– Пожалуйста! Он твой!
– Снимай корону.
Выдержка на миг изменила ей, и она побледнела.
Заглянув в ее большие темные глаза, Тутмос прочел в них мольбу и страшное сознание собственного поражения, которые вдруг больно кольнули его самого, наполнив жалостью. Смерть, тоску и агонию разлуки – вот что увидел он в ее глазах. Он готов был протянуть руки, чтобы заключить ее в свои объятия, как вдруг упрямство вспыхнуло в нем с новой силой и жалость тут же улетучилась.
– Снимай!
– Придется тебе подойти и самому ее взять. Убери нож, Дуваенене. Хватит уже убийств.
Главный глашатай понуро спрятал нож в ножны и отвернулся. Тутмос шагнул к ней и одним быстрым движением снял тяжелый венец с ее головы. Освобожденные от его тяжести волосы упали ей на плечи. Теперь она снова была Хатшепсут – женщиной, царицей. Она захохотала, и он отвернулся, взбешенный знакомой издевкой, которая снова звучала в ее смехе.
– Да у нас новый фараон! А как насчет того, чтобы узаконить власть? Мериет ждет не дождется, когда же ты отведешь ее в храм и сделаешь царицей.
– Мне не нужна Мериет, – сказал он хрипло. – Мне нужна ты.
Она онемела.
– Я? Я нужна тебе в качестве царицы?
– Разумеется. Мериет как соправительница никуда не годится, а ты могла бы править вместе со мной. Вдвоем мы были бы неуязвимы, ты и я.
– И ты осмеливаешься стоять передо мной и предлагать выйти за тебя замуж, когда на твоих руках еще не остыла кровь самых дорогих мне людей?
Это было слишком, и она, не выдержав, опустилась на ступени трона.
– Полагаю, когда меня не будет, ты сможешь взять в жены Мериет и спокойно править Египтом. Как ты хитер, Тутмос, хитер и беспринципен!
– Нет! – бросил он грубо. – Это не так! Мне нет нужды в тебе, ведь у меня есть Мериет, но я хочу тебя.
– Для чего? – ответила она. – Для чего, именем бога тебя молю? Мне скоро сорок, а ты еще не достиг расцвета сил. Хороша парочка, Тутмос!
– Что мне тогда с тобой делать? – в отчаянии воскликнул он. – Не могу же я оставить тебя на свободе, чтобы ты бродила где тебе вздумается и сеяла смуту!
– А это, фараон, живущий вечно, – ответила она, слабо улыбаясь, – уже твоя проблема.
Она кивнула Дуваенене и вышла из аудиенц-зала, направляясь в свои опустевшие и притихшие покои, а Тутмос остался стоять, сердито нахмурившись, с короной в руках.
Несмотря на отчаянную усталость, Хатшепсут обнаружила, что не может заснуть. Каждый раз, когда она ложилась и ее тело замирало в неподвижности, в мозгу снова и снова мелькали одни и те же ужасные видения: Сенмут в луже собственной крови, мертвый Хапусенеб под луной, Нехези на мокрых камнях парковой аллеи с ножом в горле и глазами, уставившимися в пустоту. Наконец она вышла из спальни, кликнула Нофрет и пошла с ней в покои Мериет. Во дворце царила совершенно другая атмосфера. Проходя быстрым шагом по коридорам и колоннадам своего дворца, Хатшепсут на каждом углу встречала солдат, рабов и вельмож, которые кланялись ей с тем же почтением, что и раньше, но теперь в их глазах она читала любопытство и страх. Их шепот преследовал ее повсюду. Люди группками собирались перед закрытыми дверями министров, быстро и возбужденно переговаривались. Она скорее чувствовала, чем видела беспокойное смущение мелких чиновников, которые метались туда-сюда, не зная, к кому теперь идти со своими вопросами, озадаченно стояли, держа в руках кипы папирусов, или бесцельно бродили из комнаты в комнату. Ее путь лежал мимо кабинета Сенмута. Она заглянула в него, проходя мимо. Дверь раскрылась настежь, стол был пуст. Рядом стояло большое кресло, точно Сенмут должен был вот-вот войти с охапкой документов в руках и кликнуть писца. Хатшепсут отвернулась и стремительно зашагала дальше.
Когда Хатшепсут вошла в комнату дочери, та стояла на тростниковой циновке, подняв обе руки. Рабыня оборачивала вокруг ее тела кусок мокрого льна, с него капало. Вода лужицами стояла на полу, ее брызги попали на Хатшепсут, едва та вошла, и приветствие замерло на ее устах.
– Мериет, что здесь происходит?
Мериет-Хатшепсут смерила мать угрюмым и настороженным взглядом.
– Примерка для нового платья. Если намотать вокруг себя лен, пока он еще мокрый, он сядет как раз по фигуре, когда высохнет. Будет очень красиво. Так сейчас носят.
– Так носят… А ты знаешь, что происходит во дворце? Обо мне ты знаешь?
Рабыня большой бронзовой булавкой сколола лен под мышкой царевны. Мериет осторожно сошла с циновки, протянув рабыне сначала одну ногу, потом вторую, чтобы та надела на нее сандалии.
– Конечно, знаю, мама, и мне очень жаль, но ты сама во всем виновата. Если бы ты покорилась Тутмосу много лет назад, ничего этого не было бы. Тебе некого винить, кроме себя самой.
Хатшепсут встретила жесткий, замкнутый взгляд дочери. У нее не было слов. Повернувшись на пятках, она зашагала к двери. Мериет окликнула ее, чтобы узнать, зачем она приходила, но та продолжала идти не оглядываясь. И только дойдя до развилки коридоров, она остановилась и резко обернулась. Мериет стояла в дверях своих покоев и смотрела ей вслед. Хатшепсут крикнула ей:
– Вы с Тутмосом друг друга стоите! Вот и радуйтесь друг другу!
Не дожидаясь ответа Мериет, она, не разбирая дороги, кинулась в сад, а слезы застилали ей глаза, заставляя спотыкаться о траву.
Тутмос издал указ, предписывавший провести положенные семьдесят дней траура по Хапусенебу и Нехези. День за днем их тела пребывали в руках погребальных жрецов, которые обматывали негнущиеся конечности бинтами, готовя людей к последнему путешествию. Но о Сенмуте Тутмос отказывался говорить.
– Он не заслуживает ни траура, – презрительно сказал он ей однажды, – ни погребения. Он был предателем.
Пришлось ей горевать в одиночестве, распростершись в своих покоях перед статуей Амона и произнося слова молитвы без благовонных курений и поддержки жрецов и послушников. Боль не давала Хатшепсут ни минуты передышки, пока ей не стало казаться, что вся она превратилась в сплошную нестерпимо ноющую рану. Участвовать в похоронах женщина отказалась, выразив тем свое презрение, но долго стояла на крыше и смотрела, как выстраивается процессия, как сверкают в лучах раннего солнца синие траурные платья наложниц из гарема и искрятся золотом дроги у воды, унося на себе все, что осталось от ее жизни. Когда матросы шестами выталкивали барки на середину реки, она шептала слова молитвы, но не плакала. У нее не было больше слез. Все, что осталось ей, – это огромная, бесконечная усталость и непереносимое одиночество, наполнявшее громадные залы ее дворца отголосками прошлого.
