class="p1">– Прости меня, дуру, – прошептала сдавленно. – Коли решил идти, буду молиться непрестанно за тебя! Вспомнила давеча, как ты под Казань уходил тогда… Молодые мы были совсем…
– Не печалься, Белянушка, – ласково отвечал тронутый нежностью супруги Архип. – Татар мы быстро одолеем, вернусь, дочь замуж выдадим. Полно им с Семеном по углам прятаться!..
К воеводе Архип подошел на следующий день, заявил о своем желании. Воевода помялся, мол, не хочет такого мастера терять, что работы кузнечной навалом, попомнил, что у Архипа здесь жена и дочь остаются, но в итоге уступил.
Охотничья рогатина стояла в углу, пока Архип перевязывал онучи и пристегивал к поясу добытую под Казанью татарскую саблю. Благо бронь с того похода тоже сохранил, теперь он, снаряженный, ловил на себе восторженные взгляды дочери и жены, хоть у обеих и стояли слезы в глазах. И вот, стоя пред ними, большой, грозный, Архип прочувствовал их тоску, обнял обеих, дал расплакаться на своей груди и, поглаживая, говаривал с улыбкой:
– Ну, что вы, будто хороните меня раньше срока! Ну! Вот бабы…
Мужики уходили вместе с ратниками, отправленными на подмогу войскам Воротынского. Более четырехсот человек давала Орловская крепость для войны с крымцами.
Долго прощались с семьями. Филимон и Сашко, два похожих друг на друга брата, долго ласкались с детьми и женами. Илья простился с сыновьями и супругой, Семену долго прощаться не дал – жена тут же завыла, запричитала.
Архип обнял Белянку и Аннушку и, едва услышал их всхлипы, сказал:
– Не сметь! Скоро вернусь!
И отстранился, боясь прощаться. Когда уходили, даже не обернулся, дабы совсем не терзать себе душу. Мужики уходили, не ведая, вернутся ли вновь, и долго оглядывались назад, где провожали их родные и близкие. Семен поспевал следом – долго прощался с Аннушкой. Илья начал строжить сына, мужики, усмехаясь, говорили, что старый плотник для сына своего хуже татарина. Илья обиделся и долгое время шел, не говоря ни слова.
Архип украдкой достал из-под сермяги висевший у него на шее оберег, даренный ему Добрыней под Казанью, поднес к губам и повторил уже тихо, для самого себя:
– Скоро вернусь…
* * *
Новгород, древняя твердыня… Когда-то принял он варяга Рюрика, основателя Древнерусского государства. Ныне же укрывает за своими мощными стенами его далекого правнука… Город, опустошенный, полуразрушенный и разграбленный, восстанавливался вновь уже под присмотром самого государя. Он здесь со своим двором и семьей ждет исхода противостояния с татарами.
И тогда же, в эти окаянные дни, Иоанн писал свое завещание, которое представляло собой скорее его обращение к Богу, нежели к сыновьям. Иоанн, возвышаясь в кресле, сидел в легком домашнем кафтане, диктовал дьяку Щелкалову, и тот торопливо записывал. Тишина и мрак. Горницу освещали лишь свечи, стоявшие у письменного стольца.
Царь тщательно осмысливал передачу в наследство вотчин и наделов, дабы никого из сыновей своих не обидеть, не обделить. Подумал ненароком, что и супруге своей нынешней надобно земель оставить. Царь нехотя отписал и ей несколько подмосковных деревень. Не оправдала надежд! Пресна, уныла, тиха – не такие нравятся государю! И очень скоро Анна ему наскучила. А тут еще Малюта, будто нарочно, все справляется, по нраву ли государю новая царица – соль на рану сыплет! Сколько сделано, обговорено, дабы на девице этой жениться, и все впустую!
Еще одно заботило Иоанна – уже год царевич Иван женат, и до сих пор супруга его не понесла. Долго ждать нельзя, царю нужны были внуки, продолжатели его рода. Иван был поглощен своею супругой Евдокией. Он по-прежнему всегда был подле отца, но внимание ко всему стало рассеянным, безучастным, что Иоанн немедля заметил. Закончив ежедневные дела, царевич спешил в покои супруги, где она уже ждала, зная, что бросится с ходу на нее суженый, жадно лаская, и вновь до утра с передышками станут они наслаждаться друг другом.
Это раздражало Иоанна, раздражало, что сын из-за бабы потерял голову. Как оставить ему царство? И уже тогда царь решил, что ежели выстоит войско против хана, то в назидание ему отправит Евдокию в монастырь и женит на другой. Может, глядишь, понесет быстрее!
«Может, следом и свою пресную жену постричь?» – подумал Иоанн и тут же отогнал эту греховную мысль, которой, по его мнению, в столь страшное время мог разгневать Господа. Царство, его будущее. Вот о чем надлежало думать!
«Покуда вас Бог свободит от бед, вы ничем не разделяйтесь!» – диктовал далее Иоанн, наставляя своих сыновей жить в мире и единстве. Вспомнилась смерть князя Владимира Андреевича, горькой тоской отозвавшись в сердце. «А ведь и мы могли жить в мире», – подумал царь, замерев вдруг. Замер с пером и Щелкалов, не осмелился окликнуть государя.
– Далее пиши… – словно опомнившись, произнес тихо и низко Иоанн. – А что есми учинил опришнину, и то на воле детей моих Ивана и Федора…
И замолчал. Замер Щелкалов, вновь услышав это страшное слово. Иоанн продолжил:
– Как им прибыльнее, так и учинят, а образец им учинен готов…
И замер, глядя перед собой. «Выстоять бы. Спаси, Господи…»
После ухода Щелкалова Иоанн еще долго сидел в одиночестве, в тишине и тьме покоев. Душа же его объята была пустотой, кажется, улетучился даже страх. Почему же он бежал сюда? Почему не возглавил воинство, что стоит против хана на юге? Заведомо знал, что обречен? Также обречены и все старания о сохранении и преумножении русской земли его предками и сотнями тысяч людей, когда-либо живших здесь…
Иоанн прикрыл глаза и чуть откинулся назад. Он сам виноват во всем. Даже не эти бездарные опричные воеводы, коих он казнил. Созданная им опричнина казалась Иоанну единственной возможной борьбой с удельными княжескими вотчинами и боярской властью, столь ненавистной им, а оказалась причиной тяжелого положения. Он сам глубокой бороздой разделил земство и опричнину, и потому войска не могли и не собирались сражаться против общего врага сообща. Он сам дозволил кромешникам, этим бывшим умелым и храбрым ратникам, вкусить власти и стать изнеженными и слабыми, дозволил вкусить им крови, и они стали бесчинствовать. Власть развращает всех! И эти худые дворяне, вмиг получившие все, не стали исключением.
Откуда-то словно потянуло могильным холодом, и мерзкий страх стал заполнять душевную пустоту, словно опорожненный сосуд. Трясясь всем телом, все больше сжимаясь в кресле в надежде на тепло, Иоанн глядел прямо перед собой, туда, где из неясного света возникли вдруг две полупрозрачные человеческие фигуры, постепенно обретающие очертания. Иоанн узнал обоих и содрогнулся. Неужто за ним пришли? Опираясь на посохи, пред ним стояли
