– Князь, если сказать, если осознать, что всё это, что мы видим теперь перед собою, вся эта несказанная красота – н а ш а… Нами завоёванная. Русская… Тогда всё можно простить и забыть, – говорит Алёша. Его голос звучит неровно и глухо. Он волнуется. – И мёртвых, и страдающих оправдать… И всё, что мы пережили на Балканах… И ту страшную ночь, когда мы брали пушки… Всё будет ясно и всё оправдано… Кровь пролита недаром… Всё это – н а ш е!..
Алёша помолчал, вздохнул и с неизбывной тоской сказал:
– Князь, почему мы не вошли победителями в Константинополь?
– Не знаю, Алёша, не знаю…
– Князь… Как мы тогда шли!.. После Филиппополя… Вас не было с нами. Вас увезли… Январь… Оттепель… Снег тает. Совсем весна… Лужи блестят на солнце, и повсюду радость победы. Я шёл с полком по шоссе… По сторонам лежали трупы убитых турок и болгар… Резня была… Конские трупы, обломки повозок, домашняя утварь… Ужас!.. Весь ужас войны был перед нами!.. Но если вся эта здешняя красота – наша, ужас войны оправдан, всё прощено и забыто… Мы уничтожили армию Сулеймана. Семь дней мы шли среди трупов. На привале негде стать – всюду тела… И запах!.. Мы ночевали среди разлагающихся трупов… Днём – жара нестерпимая – жажда охватывала нас. По канавам вдоль шоссе – вода… Подойдёшь напиться – там трупы, нечистоты, кровь – вонь… Солдаты пили эту воду – нельзя было их удержать. Я думаю, там и начался этот ужасный тиф, что косит теперь нашу армию. 16 января мы подошли к Адрианополю. Шёл дождь. Резкий, холодный ветер прохватывал нас насквозь. Мы входили в город вечером. Темно… Грязь непролазная, войска растоптали улицы. Кое-где тускло светятся окна. Куда ни приткнёмся, везде грязь, теснота, всё забито людьми, бежавшими из сёл. Мы стояли за рекою Марицею, в предместье, у громадного каменного моста очень древней постройки. Была объявлена днёвка. Нам было приказано заняться исправлением мундирной одежды… Мы поняли – для входа в Константинополь! 19 января – уже вечер наступал – слышим, за рекою гремит – «ура!». Вспыхнет в одном квартале, перекинется на другой, смолкнет на несколько мгновений и снова загремит. Потом совсем близко, тут же за рекой, оркестр заиграл гимн. Мы послали узнать, что случилось? Оказалось, что приехали турецкие уполномоченные для переговоров о мире, с ними кавасы привезли золотое перо и чернильницу. Великий князь главнокомандующий лично объявил о заключении перемирия… Князь, почему мы раньше не вошли в Константинополь?.. С победной музыкой, с барабанным боем, с лихими песнями?
– Не знаю, Алёша. Не знаю…
– 24 января нас собрали и перед полком читали приказ о заключении перемирия. Бурная радость, новые бешеные крики «ура!»… Люди целовались друг с другом, как на Светлый праздник. Но это продолжалось недолго. Вскоре наступило раздумье и какая-то неопределённая тоска. Точно что-то было незакончено, недоделано… Вспомнились замёрзшие на Балканах, вспомнились убитые под Карагачем, раненые, и как-то… Князь, будто стыдно стало за свою радость. Прошло так четыре дня в какой-то неопределённости, в этом раздумье о том, так ли всё это хорошо вышло? 28 января получаем приказ генерал-адъютанта Гурко – назавтра наша 3-я гвардейская пехотная дивизия выступает к Константинополю. Дивизия была построена на большом дворе громадных турецких казарм. Мы почистились, как только могли. Обновили жёлтые околыши фуражек, переменили канты, нашили на наши старые, обожжённые огнём костров шинели новые петлицы. А как начистили манерки[200] – золотом горели!.. И… выправка! Такой в Варшаве, на парадах, не бывало. Приехал шеф полка великий князь Николай Николаевич младший. Его высочество благодарил полк за Филиппополь. Вызвал вперёд офицеров. «Ваше дело, 4 января, – сказал нам великий князь, – под Карагачем было чисто офицерское… Беспримерное, славное, молодецкое… Государь император приказал вас благодарить. Примите же и моё поздравление, а также и мою благодарность…» Были вызваны капитаны Никитин и Нарбут. Великий князь обнял их и навесил им Георгиевские кресты. Потом повернулся к полку и скомандовал: «На плечо!.. шай на кра-ул!» Показал рукой на георгиевских наших кавалеров и сказал: «Поздравляю вас, «литовцы», с георгиевскими кавалерами!..» Потом мы взяли «к ноге». Командир полка спросил: «Прикажете вести?» «Да, ведите», – сказал великий князь. Мы взяли «ружья вольно» и справа, по отделениям, тронулись из казарм. Наш оркестр грянул наш Литовский марш. На улицах турки смотрели на нас. Мы шли лихо. Все – и турки тоже – знали – идём в Константинополь!.. В тот день дошли до Хавса, 30-го были в Алопли… 11 февраля достигли Силиври., Я шёл на фланге пятой роты и под марш декламировал: «Бог нам дал луну чужую с храмов Божиих сорвать… На земле, где чтут пророка, скласть Христовы алтари… И тогда… к звезде… Востока…»
Голова Алёши упала на руки, Алёша зарыдал.
– Ну, полноте, Алёша, – сказал, придерживая Алёшу за плечи, Болотнев, – успокойтесь…
– В тифу, в бреду, – сквозь тихие всхлипывания продолжал Алёша, – мне всё виделись страшные видения… Мои предки наступали на меня, требовали отчёта… Весь наш род был военный, офицерский. Князь, в 1814 году наша гвардия возвращалась из Парижа!.. Наш полк стоял на rue de Babylone, на левом берегу Сены… При Елизавете наша армия возвращалась из Берлина! Наши полки были в Милане, в Вене! И с какими солдатами! Нам сдавали пьяниц, воров, преступников – розгами, шпицрутенами, казнями мы создавали солдата – чудо-богатыря!.. Теперь с нами – лучший цвет народа русского!.. Наши чудо-богатыри орлами перелетели через Дунай и Балканские горы… Наши деды побеждали величайших полководцев мира – Карла XII, Фридриха Великого, Наполеона, – и теперь с нашим прекрасным солдатом, сломив сопротивление Османа и Сулеймана, мы не вошли в Константинополь!.. П о ч е м у?..
– Не знаю… Не знаю…
Алёша посмотрел на Болотнева сухими воспалёнными глазами и с горечью сказал:
– Народ не простит этого государю… Вы, князь, только говорите, что не знаете, почему мы не вошли во взятый нами, по существу, Константинополь. Нет… Вы знаете, как знаю я, как знает каждый самый последний солдат нестроевой роты… А н г л и я н е п о з в о л и л а !.. Дип-пло-мат-ты вмешались!.. И государь сдался. Перед дипломатами. С такими солдатами – нам бояться Англии? О!.. Какую ненависть к себе в эти дни посеяла в русских сердцах Англия… Нет, не простит наш народ государю этого унижения… Английский ж и д – Биконсфилд – жирным пальцем остановил полёт наших орлов к Босфору и Дарданеллам… Жид!.. Понимаете вы – жид!.. Вы знаете, князь, – вот эти часы, когда я сижу здесь и смотрю на эту исключительную красоту, расстилающуюся передо мною, – это тяжёлые часы. Очень тяжёлые, жуткие часы. Если русский гений смог из топи финских болот, из бедных сосновых и берёзовых приневских лесов создать «парадиз земной», – что создал бы он здесь!.. И вот – нельзя. Английский жид не позволяет…
По узкой, усыпанной пёстрыми камушками крутой тропинке поднимался от деревни безрукий солдат. Болотнев показал на него глазами Алёше, и тот сказал:
– Вот и Куликов.
– Здравия желаю, ваше сиятельство. Здравия желаю, ваше благородие, – сказал солдат. – Разрешите присесть? Что нового, не слыхать ли чего? Солдатики вот сказали, будто великий князь главнокомандующий на яхте прибывал в Константинополь, был у султана – кофей изволил пить. Что же это – значит заместо войны дружба какая с нехристями, с мучителями христианского рода?..
– Садись, Куликов, – сказал Алёша.
Солдат левой рукой неловко достал папиросу и вложил её в рот. Алёша помог ему закурить.
– Вы, ваше сиятельство, без ножки остались, я, видите, без правой руки вчистую увольняюсь, как полный инвалид, негож больше для государевой службы, от их благородия одна тень осталась, вот оно, как обернулась-то нам война!.. Чистые слёзы!.. Домой приду… Куда я без руки-то годен? И пастуху рука нужна. Разве в город заместо чучела поставит благодетель какой – ворон пугать… В деревне тоже понимают… Поди, спросят нас: «Ну а Царьград? Что же это ты руку потерял, а Царьград не взял?.. Пороха, что ль, не хватило?» Чего я им на это скажу?.. Англичанка – скажу – нагадила…
– Откуда ты это взял, Куликов?
– Я, ваше благородие, народ видаю. В деревне грек один сказывал. Он в Одессе бывал, по-русскому чисто говорит. Я ему говорю: вот великий князь у султана был – сговаривался, каким манером в Константинополь войти. Для того и войска перевели в Сан-Стефану. А грек мне отвечает: «Нельзя этого… Англичанка не позволит. Ейный флот в Вардамелах[201] стоит…» Вот она, штука-то какая выходит… Я и то вспомнил, отец мне рассказывал, в Севастополе, когда война была, тоже англичанка нам пакостила. Сколько горя, сколько слёз через неё… А нельзя, ваше сиятельство, чтобы всем народом навалиться на неё да и пришить к одному месту, чтобы и не трепыхалась?..
