– Ну что, товарищи, в молчанку играем да возимся, – весело и задорно сказал он. – Давайте заспиваем чего-нибудь.
Группа террористов распалась, смешалась с другими, бывшими на съезде, – «деревенщиками», как их презрительно называли террористы за их упорное желание работать среди народа по деревням. Перовская покинула Веру и подошла к Андрею. Она казалась маленькой и жалкой подле высокого и статного Андрея.
– Что же, коллеги, готовы? – окидывая взглядом молодёжь, сказал Андрей и запел сильным звучным голосом:
Вниз по матушке, по Волге,
По широкому раздолью…
Перовская верно и красиво вторила ему. Хор, управляемый Андреем, примкнул к ним ещё не очень стройно, ещё не спелись, не знали друг друга, кто как поёт, но песню знали все, и все её раньше певали в гимназиях, в школах, в университете, и песня налаживалась, звучала всё громче, сильнее, властнее, со страстным и сильным молодым надрывом.
– На корме сидит хозяин, – заливались два голоса, и хор мягко повторял за ними:
– Хозяин!.. В чёрном бархатном кафтане!..
Когда кончили – сами удивились, как красиво у них вышло.
Высокие дубы стояли над ними, в их пролётах видны были камыши озера, а ещё дальше серебряным изгибом блистала река. За рекою была степь. Ни души не было видно на её широком просторе.
– Да, товарищи!.. Такой песни никому не создать, не сочинить. Создал её великий русский народ, – сказал тёплым, восторженным голосом Тихомиров.
– Товарищи, давайте ещё, – умоляюще сказала Перовская, влюблёнными глазами глядя на Андрея. – Андрей Иванович, знаете нашу? «Быстры, как волны…»
– Идёт, – сказал Андрей и встряхнул волосами.
Два голоса дружно и ладно начали:
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни…
Что час, то короче
К могиле наш путь…
Хор подхватил:
Налей, налей, товарищ!
Заздравную чашу,
Кто знает, что будет,
Что с нами будет впереди?..
– Георгий Валентинович[203]! – визгливо крикнула косматая еврейка, нарушая красоту пения. – Нельзя так. Это вам дадут потом.
– Помилуйте, Гесечка[204]… Поют – «налей, налей», а вы и пивка холодного дать не хотите.
– Ну, пивка, пожалуй, что и дам.
Два голоса продолжали, дрожа от чувства, вкладываемого в содержание песни:
Умрёшь – похоронят,
Как не жил на свете,
Сгинешь и не встанешь,
К веселью друзей…
– Что же, товарищи, и точно, может быть, нальём, а? Приступим?
– Нет, нет, товарищи. Раньше выслушаем, что постановили на Липецком съезде.
– Ну ладно, выслушаем…
– Товарищ Андрей, просим слова…
– Товарищ Андрей, просим сказать по полномочию…
– Я не отказываюсь. Я скажу вам всё, что я лично думаю, что говорил и на съезде и к чему мы пришли…
– Просим!.. Просим!!
Андрей Желябов прислонился к стволу большой прибрежной ивы. Его лицо было бледно, глаза опущены. Привычным движением он откинул упрямую чёрную прядь со лба. Он был здесь самым старшим. Ему шёл двадцать девятый год, все остальные были в возрасте от двадцати до двадцати шести лет.
Страшно худой Морозов, с продолговатым плоским лицом, с шелковистой бородой и усами, в очках, устроился подле Желябова, уселся на траву, скрестив ноги. Молодой парень, по виду из простых, безусый и толстогубый, простоватый на вид, с молитвенным восторгом смотрел прямо в рот Желябову. Вера села рядом с Перовской на самом берегу реки несколько в стороне от других.
– Я не отказываюсь, – повторил Желябов. – Настало время нам говорить… И сговориться. Мы не можем работать по мелочам, растрачивая свои силы… В мае 1878 года мы убили в Киеве жандармского полковника Гейкинга… Сейчас же в Одессе царская власть казнит Ковальского[205]. Спустя два дня Степняк-Кравчинский[206] в Петербурге насмерть поражает кинжалом шефа жандармов Мезенцова… Безумная смелость!.. В Харькове мы убили генерал-губернатора Кропоткина. Правительство в ответ на это объявило революционеров вне закона… Я напомню вам конец правительственного сообщения об этом: «Правительство считает ныне необходимым призвать себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилиях вырвать с корнем зло, опирающееся на учение, навязываемое народу при помощи самых превратных понятий и самых ужасных преступлений…» Нам, товарищи, объявлена война, и наши силы неравны. С одной стороны, на нас хотят поднять весь русский народ, с другой стороны – маленькая кучка, кружок самоотверженных, преданных святой идее народной воли людей…
Желябов сделал паузу и презрительно улыбнулся.
– Напрасно!.. Напрасно!.. Я хорошо знаю народ… Дворники и городовые не в счёт… Наёмные царские собаки… Народ… Никто, ни мы, ни правительство не можем опираться и рассчитывать на народ. Это было бы ошибкой… Я повторяю, товарищи, я знаю народ, я сам из народа, и я так работал, как работает наш народ… Крестьянин так замучен своим мужицким трудом над землёю ради хлеба насущного, что учить его чему-либо – просто бесполезно… Он так устроен, что поднять его на восстание нельзя… Раньше надо освободить его от этого адского, каторжного, тупящего мысли труда, а тогда только можно учить его и разговаривать с ним. В таком же положении и рабочий. Нам нужно самим захватить власть, конечно, только для того, чтобы, захватив её, освободить от труда народ и тогда передать власть в его руки. И для этого нам нужен… а к т! И, может быть, не один даже акт, но целая серия актов. Никакая наша деятельность, направленная во благо народа, невозможна вследствие правительственного произвола… Мы должны вести борьбу по способу Вильгельма Телля…
– Цареубийство? – выкрикнул кто-то сзади Желябова.
Желябов ответил не сразу. Он выдержал несколько мгновений, молча, строго и сурово глядя в глаза то одному, то другому из окружавших его молодых людей.
– Да, товарищи… Это у нас давно решено… Вот Александр Михайлов скажет вам, как и почему мы так постановили.
Желябов отошёл в сторону, и на его место встал темнобородый человек с угрюмым и мрачным лицом. Он начал говорить, сильно заикаясь.
– Товарищи, н-наша п-п-партия н-народо-вольцев постановила: н-наша цель об-беспечить п-права личности. Деспотизм царский полагает, что п-прав-ва личности в-вредны. Так н-надо осв-вободить народ от д-деспота. Как этого д-до-стигнуть? – С-смелой б-борьбой. Мы н-не можем безучастно относиться к тому, ч-что п-происходит к-кругом: в-война, стоившая с-сотни т-тысяч н-народных ж-жертв. Т-тотлебенские и ч-чертковские р-расправы – инициатива в-всего эт-того исходит от ц-ц-царя. Царь во всём эт-том в-в-виноват – ц-царь и д-должен о-ответить. Ц-царь д-должен п-по-погибнуть. Сделать это д-должна п-п-партия… Если она может сделать это путём восстания – она должна устроить это восстание. Если поднять народ н-нельзя, она должна сделать э-т-то лично. Сил у нас, б-без с-сомнения, х-хватит. И силы эт-ти будут расти тем скорее, чем р-реш-шительнее мы станем д-действо-вать. Н-наша п-партия « З е м л я и в о л я» – но мы с-считаем, что сначала – в-воля, а потом уже и з-земля. А чтобы была в-воля, надо убрать ц-ца-р-ря. Надо убрать д-деспота. Вот, товарищи, что мы решили.
Глубокая, напряжённая тишина наступила среди собравшихся после слов Михайлова. Слышно было, как прошелестела под набежавшим ветерком прибрежная ива, как невдалеке на озере, у разлива реки плеснула рыба. После этих двух едва слышных звуков тишина сделалась ещё строже, торжественнее, напряжённее – тишина могилы… Точно немая смерть вошла к ним – весёлым и жизнерадостным несколько минут тому назад.
Сидевший на траве недалеко от Веры высокий тощий человек поднялся и глубоким, низким, взволнованным голосом спросил:
– Неужели, господа, вы все так думаете?
Никто не ответил.
– Неужели, господа, народники становятся террористами? Народники согласны с тем, что говорили товарищи Желябов и Михайлов?
Все молчали. Та же могильная тишина стояла в роще.
– В таком случае, – глухо, печальным голосом сказал человек, – мне здесь больше нечего делать. Прощайте.
– Кто это? – тихо спросила Перовскую Вера.
– Плеханов.
Плеханов помедлил немного, точно ожидая, что его будут просить остаться, что поднимутся споры, что встанут на его сторону, будут его удерживать, но вокруг была всё та же серьёзная, угрюмая тишина.
