Дела хованского
В тот победный день, отбившись от псковичей, князь Иван Никитич Хованский написал государю челобитную:
«Государю царю и великому князю всея Руси Алексею Михайловичу холоп твой Ивашко Хованский челом бьет!
Стою, государь, на Снетной горе насилу. Ратные люди тебе, государю, бьют челом, а мне, холопу твоему, докучают, что запасов нет, и купить, и добыть негде, верст по двадцати и по тридцати. А вылазки, государь, где мы стоим, на твои государевы люди частые, и уездные люди со псковичи заодно воруют, по дорогам стоят, и имают, и во Псков отводят, а хлеб свой всякий по лесам похоронили, кормов добыть не мочно. Учинился голод великий. Нам никак больше пяти дней на Сметной горе стоять нельзя, потому что конских кормов нет».
Боялся Хованский псковичей.
И Москва про то знала.
Время от времени Пани накидывала на плечи красный платок, надевала зеленые сапожки, рисовала родинку на правой щеке и с калачами отправлялась к церкви Покрова на Торгу.
В слободке за Пани шла слава хорошей калачницы. Торговцы ее никогда не теснили. Пани продавала в день всегда одну-две корзины калачей, и так из года в год, не расширяя дела, хотя покупатель искал ее. Объединиться с кем-нибудь она не пожелала. Да и на торг являлась изредка, посылала с калачами свою немую служанку.
Пани поздоровалась с торговцами, заняла место против паперти, огляделась.
Было ей видно, что в мясных рядах непривычная, чрезмерная теснота. Псковичи начали резать коров. Кормить скотину стало трудно. В поле рыскали голодные отряды Хованского, за стены со стадом не сунешься, а в городе травы – гусям пощипать. Мукою уже не торговали. За калач ломили страшную цену: двадцать копеек. Охотников на такие калачи было мало, а все же были.
Пани на всякий случай, чтоб разом не продать товар, набросила целый пятачок. Теперь за ее калачик нужно было вынуть и отдать полуполтину! И все же долго она не простояла. Подошел к ней огромный рыжий монах, заглянул в корзину и спросил:
– Хороши ли калачи?
– Хороши.
– Сколько в корзине-то?
– Была поутру дюжина. Сколько осталось – все твое.
Монах посчитал калачи:
– Так у тебя дюжина и есть.
– Вот и бери всю, чтоб мне не стоять.
– Сколько же калач стоит?
– Полуполтина.
– Побойся Бога! Три рубля за товар?! За дюжину калачей?!
– Бери у других.
Отошел, спросил цену у соседа. У того дюжина стоила два рубля сорок копеек. Вернулся к Пани.
– За два сорок отдашь? Ну, за два с полтинником. Только с корзиной.
Да, это был связной из Духова монастыря. Пани, чтоб не вызвать подозрения у соседей-торговцев, подумала и засмеялась:
– Ладно, монашек! Бери с корзиной. Постояла бы за цену, да недосуг мне нынче, домой спешу.
Получила деньги, отдала корзину и, на зависть торгашам, отправилась с базара веселой своей походкой. Монах, не выпуская ее из виду, шел следом, в отдалении. Выглядел ее дом, исчез.
Дома Пани ждал счастливый Донат.
– Иду в поход! – крикнул он ей, едва она переступила порог.
– В какой поход? – испугалась Пани.
– В самый настоящий! К городу Острову! С тремя сотнями посаженных на коней стрельцов. И знаешь, кто воеводой? Я! Пани, под моей рукой три сотни!
Донат был в счастливой лихорадке. Знал бы. Она высвободилась из объятий Доната, оглядела с ног до головы.
– Ты что так смотришь на меня? – удивился он.
– Хочу поглядеть на будущего великого полководца.
– Ах, Пани! Я счастлив! Я разобью любого врага. Пусть у него будет сил вдесятеро против моих.
– Мой рыцарь, я тоже счастлива твоим счастьем, хотя мне горько отпускать тебя в поход, где будет война, смерть.
– Пани, я заколдован от пуль и сабель! Готовь мне дорожную суму.
– Повинуюсь, рыцарь мой.
Она еще раз окинула его оценивающим взглядом и ушла. Вернулась очень скоро, но не с дорожной сумой, а с дорогим, расшитым серебром кафтаном, с дорогой щеголеватой шапочкой с пером.
– Примерь. Я хочу, чтобы мой воевода выглядел по-воеводски.
В глазах у Доната мелькнула радость, но радость затмил вопрос, и Пани не стала дожидаться его:
– Ведь мой брат купец! Ему и кафтанами приходилось торговать. Я дарю тебе это платье. Не возражай! Мой брат был бы счастлив, если бы ты принял этот подарок.
Донат расцеловал Пани.
Скоро все было готово в дорогу.
Сидели за праздничным столом.
– Скажи, Пани, – спросил Донат, – а твой брат тоже служит Ордину-Нащокину?
– Нет, – ответила она твердо. – Он, конечно, знает о моей службе, но сам он свободный купец. – Горько усмехнулась.
– Тебе не нравятся купцы?
– Ему пришлось быть купцом, как мне пришлось служить Ордину-Нащокину. Мы шляхтичи. Нас разорила война и страшный Хмельницкий. Мы потеряли все земли, кроме крошечного поместья в Польше. У нас красивое озеро. На берегу дом, а вокруг дубы. Когда дождь, кажется, что тысячи барабанщиков бьют в маленькие барабаны…
Донат слушал рассеянно. Он весь был в своем походе. Пани заметила это и умолкла. Спросила вдруг:
– А Гаврила-то ваш каков? Умен?
– Не дурак.
– Писать-то хоть умеет?
– Пишет не хуже писарей. Смотри!
Достал грамоту, в которой говорилось, что Донат Емельянов назначается воеводой в поход против опочкинского воеводы Татищева. Пани так и впилась глазами в подпись Гаврилы.
Во Всегородней избе Гаврила Демидов с Прокофием Козой и Томилой Слепым обсуждали в последний раз план похода к Острову. Доната на этот совет не позвали. Он был с отрядом, проверял снаряжение, получал припасы у Мошницына.
В это время и явился во Всегороднюю избу высокий рыжий монах, спросил Гаврилу и потребовал свидания с глазу на глаз.
– У меня от людей, что сидят здесь, никаких секретов нет, – отрезал Гаврила, – хочешь – говори при них, не можешь – уходи.
Монах подумал и остался.
Разорвал полу рясы, достал письмо, положил перед старостой.
– «Псковскому старосте Гавриле Демидову от сына царя и великого князя Василия Шуйского Тимофея Великопермского, у которого бояре Романовы хитростью украли престол», – прочитал вслух Гаврила.
– А ну-ка, чего там? – В глазах Томилы играло любопытство.
Прошка Коза сидел нахмурясь, силился понять, что это за Тимофей Великопермский и откуда он взялся.
Лицо рыжего монаха было скучным. Он сделал свое дело: письмо доставил, теперь если не побьют, то наградят, ну а с Тимошки уже наперед получено.
Тимофей Великопермский предлагал Пскову свое посредничество на Западе, обещал купить, если Псков пришлет деньги, тысячу наемников и с этой тысячью прийти и разбить Хованского. А потом – на Москву, чтобы занять престол. В том ему помогут верные друзья: Богдан Хмельницкий, шведская королева Кристина, герцог Бранденбургский и венгерский князь Ракоци.
– Всех в кучу свалил, – усмехнулся Гаврила и посмотрел на монаха. – Передай Тимошке, мы знаем, что он самозванец. Передай ему, вору, что у Пскова чистое дело. Пусть за нас грязными лапами не хватается.
– Погоди! – остановил его Томила. – Это дело не простое. Прежде чем ответить, надо подумать. Ступай, монах. За ответом придешь через неделю.
Монах послушно удалился.
– Какой же ты ответ собираешься дать вору Тимошке? – крикнул Гаврила в сердцах.
– Какой сообща надумаем, такой и дадим, – спокойно ответил Томила, – помощью не нам разбрасываться. Скажи, сможем ли своими силами одолеть Хованского?
Гаврила поглядел на Прокофия Козу:
– Скажи, Прошка, по чести, сможем побить Хованского?
– Сможем! – Коза, как всегда, вскочил на ноги.
– Сиди, – остановил его Томила, – тут ведь дворян да попов нынче нет, одни думаем. И не кричи. Дело у нас тихое.
– Сможем, говорю!.. Но…
– Что «но»? – впился глазами в стрельца Гаврила.
– А то но… Перебить нужно всех дворян, всех купчишек. Забрать у них коней, хлеб, деньги… На коней нас, стрельцов и охочих людей, посадить. Хлеб всем раздать поровну, без обиды, и деньги тоже.
Гаврила махнул рукой:
– Думал, новенькое услышать, а это старая песня. Без дворян нам Хованского не одолеть. Некому вести войско. И ты, и Максим Яга, и Никита Сорокоум – люди, Пскову верные, воины храбрые, а воеводы из вас, как из меня, хлебника, золотых дел мастер…
– Потому и незачем отталкивать от себя Тимошку, – закончил Томила.
– Тимошка – мошенник. Нашему делу он не в помощь. Мы не против царя идем, а за царя. Мы идем против боярской неправды, и тут дворяне с нами заодно.
– Погоди, – сказал мрачно Прокофий, – твои дворяне порадеют о нас. И цепи будут, и колода будет, и плаха.
Томила вдруг засмеялся:
– Не пугай, Прошка! Нас теперь ничем не запугаешь. Мы с Гаврилой да с тобой дурным не зазря жизнь прожили. Вы только в ум себе возьмите, мужики: вот уж который месяц народ – в городе хозяин. Не Собакин, не Львов, а все мы, псковские людишки… О таком деле не забудется. Ведь не хуже, чем при воеводе, живем, а жили бы на удивление всему миру, кабы Хованский под стенами не стоял. Хованского нужно разбить. Новое войско Москва соберет не скоро. Пока соберет, пока то войско прибудет – у нас передышка. Нужно звать Тимофея… как он сам себя величает?
