– Великопермский, – подсказал Гаврила.
– Значит, Великопермского.
– Нет! Не его позовем!
– Кого же? – вскинулся Томила.
– Напишем литовскому князю, нашему соседу. У него по соседству за деньги и купим ту самую тысячу, какую нам обещает за наши денежки вор Тимошка… И это будет дело не воровское, а государственное. Нам разменивать честь города не пристало.
– У литовского так у литовского. По мне, хоть у самого черта, лишь бы Хованского побить.
Прокофий Коза молчал, думал. Тени бегали по лицу. Не одобрял затеи единомышленников.
Ночью к Варлаамовским воротам подъехал всадник. Показал воротникам грамотку. Сам Гаврила Демидов просил пропустить человека, посланного для тайного и спешного дела.
Грамотка была правильная: ворота распахнулись на миг.
Уже через полчаса Пани, одетая в мужское платье, была в одной из келий Снетогорского монастыря. В этой келье жил Ордин-Нащокин.
– Почему явилась сама? – спросил строго.
– Некого было послать. Утра дожидаться побоялась: вести из Духова монастыря. Тимошка Анкудинов, который выдает себя за сына царя Василия Шуйского, в Ревеле. Написал письмо псковским старостам. Ждет от них согласия явиться с отрядом наемников, чтобы возглавить мятеж. Денег у него нет: просит у Пскова. Поляки в помощи ему отказали. Поляки хотят мира с Москвой.
– Не зря рисковала, – похвалил Ордин-Нащокин. – Умница. Коли ты здесь, возьмешь с собою две грамотки. За ними придет тот человек, который принес в твой дом голубей. Вот эта грамотка Гавриле Демидову, а эта – Мошницыну. Коли хочет староста Мошницын избежать опалы от государя, пусть пошлет изо Пскова в стан князя Хованского обоз хлеба.
– Хлеба? Обоз?
– Хлеба во Пскове много.
– Я передам то, что приказываешь.
– С Богом! Торопись до солнца попасть в город.
И вложил в руки Пани мешочек серебряных рублей.
Пани уехала, а Ордин-Нащокин, не медля, явился в палаты князя Хованского. Тот почивал.
Вышел к Афанасию Лаврентьевичу заспанный, злой.
– Что еще стряслось?
– Будь покоен, мой князь. У меня добрые вести для государя. Разреши без промедления послать гонца.
– Какие еще там добрые вести! Нет у меня людей для гоньбы. К гонцам приходится по два десятка драгунов приставлять для охраны. Уже до Порхова провожаем, по шестьдесят верст.
– Вести, князь, очень важные. Они получены из Литвы.
– Говори, сам решу, важны ли твои вести.
Хованский грубил, но Афанасий Лаврентьевич решил стерпеть, знал – князь его не любит. За то не любит, что неродовитый дворянишко умен и учен. Сам Хованский расписаться толком не мог.
– Князь, – сказал Афанасий Лаврентьевич, выдержав паузу и глядя прямо в глаза ему, – я только что получил известие о самозванце Тимошке Анкудинове, который собирается явиться под стены Пскова с тысячью наемников.
– Да?! – удивился Хованский. – Ну ладно! Бери гонца. Завтра мне, как посплю, толком о наемниках расскажешь.
Афанасий Лаврентьевич раскланялся:
– Прости, князь, что нарушил твой покой.
– Чего там! Погоди, сказать чего-то хотел… Поезжай-ка ты крестьян уговаривать. Пусть из лесов выходят. Довольно баклуши бить, пусть работают… Скажешь им: Хованский работникам защита.
– Слушаюсь!
Ордин-Нащокин ушел.
– «Слушаюсь»! – передразнил дворянина князь. – Поезжай-ка, протряси жирок.
Положил руки на свое брюхо и поморщился. Жирок не мешало самому протрясти – Афанасий Лаврентьевич был тощ, как борзая.
«Свищ!» – ругнул в сердцах Ордина-Нащокина и успокоился: в точку попал, теперь и поспать можно.
Для деловых людей беды мирские – не помеха.
Агриппина, сестра Доната, времени зря не теряла. Настояла-таки на своем, переехала с матерью и сестрами в дом Емельяновых. Жили они, как прежде, на женской половине, жили замкнуто, своим очагом. Никто у них не бывал, кроме Вари. Донат уехал, ну а Варя с Пелагеей, свекровью своей, наведывалась.
Только ведь как ни берегись, а коли крыша над головой одна – не минула Агриппина нечаянной встречи с дьяком Волконского, с Григорием Дохтуровым.
Под стражей – не мед сидеть, а тут, на счастье, целый девишник прибыл в дом: девицы по двору гуляют, на базар каждое утро ходят.
Князь Федор Федорович Волконский был великий любитель хорошо поесть, а кормили его с дьяком одной солониной. Захотелось Дохтурову и перед князем отличиться, и со старшей из сестер, с красавицей, завести знакомство. Не знал дьяк, что того от него и ждали.
Вечером, спать уж начали укладываться девицы, вдруг – тук-тук! Агриппина, не мешкая, к двери, а это сам Дохтуров.
– Умоляю, милая девица, не погуби. Одна у меня надежда – на тебя.
– Что случилось? – испугалась Агриппина.
– Мой князь заболел от плохой еды. Нельзя ли купить на базаре мяса свежего да ягодок каких?
– Мясо дорого ныне! А ягодок нет, князь Хованский ягодки кушает… Сам небось знаешь: не токмо по ягоды сбегать – скот на выгон за город пустить невозможно.
Дохтуров деньги сует:
– Ладно, девушка милая, не сердись! Купи, чего сама знаешь.
– Хорошо, – согласилась Агриппина. – Я куплю, я и сварю. Есть придется с нашего стола князю. Наш стол – вдовый, мать моя – купеческая вдова. Не побрезгует князь?
– Господи, какое там побрезгует! За спасителей почтит вас.
Взяла Агриппина деньги, затворилась и никак сердце успокоить не может, сердце то упадет, то взлетит. Пригожий из себя дьяк-то. Да ведь и страшен был бы – все одно хорош, коли дьяк, коли московский, коли из самого Кремля.
День за днем. Еда хорошая. Люди молодые. Пошла промеж Агриппиной и Дохтуровым любовь. Доверился ей дьяк, заговорил о заветном – убежать бы из мятежного Пскова. Агриппина послушала его – и в слезы. Призналась честно:
– Плохо мне без тебя будет, Гриша. Прикипело к тебе сердце.
А Дохтуров к слезам женским непривычен, разжалобился.
– А без тебя мне бежать не к чему, – говорит. – Кто в беде люб, тот в хорошие дни вдвойне любый. Клянусь, убежим из Пскова – в тот же день под венец и в Москву на мирное житье, до скончания нашего века.
Обнялись они, а потом Агриппина сказала:
– Надо подождать, как приедет брат мой Донат. Он нам поможет.
– А скоро ли он будет?
– Про то не знаю. Его Гаврила-староста куда-то услал.
Старания Афанасия Лаврентьевича
Ордин-Нащокин с небольшим отрядом шел на юг, на Опочку, уговаривая крестьян переходить на сторону государя. В большом городе Опочке сидел воеводой Татищев. Был он человеком хитрым да к тому же еще и умным. Как во Пскове бунт учинился, Татищев, не давая разгореться в своем городе пожару, собрал представителей народа – не из тех, кого народ сам бы выбрал, но и не из тех, на кого меньшие люди косо глядели, – собрал попов, казаков, стрельцов, домовитых посадских людей. И собор этот решил верой и правдой служить Москве и к воровскому заводу не приставать.
Было бы совсем спокойно в Опочке, но князь Хованский потребовал от Татищева, чтобы прислал он к нему в полк самых верных стрельцов и всех дворян.
Вот и послал Гаврила Демидов навстречу опочкинскому воинству Доната с тремя сотнями конных стрельцов. Ехал с Донатом Томила Слепой. Знал Гаврила-староста, как силен Ордин-Нащокин в слове, кого хочешь в свою веру обратит. Ну, так ведь и Томила Слепой речист. Донат шел от деревни к деревне. В каждой останавливался, в каждой Томила мужикам правду говорил. А головы у мужиков были забиты новостями: одна хлеще другой.
Из Пскова гонцы едут – одно говорят, гонцы от Хованского – другое. Иван Сергушкин, собрав с полтысячи крестьян, пошел к Опочке дворян жечь – о крестьянской правде толковал, о том, что нет на земле важнее человека, чем крестьянин. Вслед за Сергушкиным пожаловал Ордин-Нащокин. На колени перед народом вставал, молил опомниться, не нарушать единство русской силы, враги на землю Русскую глядят жадно. Торговые и бродячие люди про Литву и Польшу говорили: одни хорошо, другие страшно. А теперь вон Томила Слепой – мятежа заводчик – кричит, чтобы славу Псковской земли в грязь ногами не втаптывали сами же псковичи.
Кого слушать? Кому верить?
И всех слушали, и всем верили. Оттого жизнь пошла шаткая, наперед ни на един день не загадывали. Ну а коли своим умом жить не приходилось, на сердце полагались. Сердце знало, кто прав, кто виноват. Стоило дворянину зазеваться, как занималась его усадьба огнем со всех четырех сторон.
Дворяне, слушаясь Хованского, сбивались в отряды и шли на Снетную гору. В Островском уезде таковых смельчаков набралось двадцать два. Пошли к Хованскому в обход отряда Томилы Слепого.
Добрались до малого сельца Не́мова. Встали пополудничать, а застряли на два дня. Местные крестьяне кликнули помощь у соседей и взяли дворянский отряд в кольцо. Засели дворяне в четырех избах. К себе не подпускают – из пищалей и пистолетов стреляют – и пробиться не могут. Соберутся, сядут на коней, а куда ни глянь – крестьяне с рогатинами, да косами, да с пищалями. Только сунешься – палят.
