class="p1">После юноши учитель вызвал веселую, но застенчивую бенгалку средних лет, над акцентом которой любил потешаться. Обычно она приходила по вечерам и разучивала сейчас рагу «Малкос» (она иногда называла ее «Малкош» – к неизменному восторгу учителя).
– Сегодня, стало быть, вы явились с утра, – заметил устад Маджид Хан. – Как же я могу учить вас полуночной раге в такую рань?
– Муж мне велел заниматься только по утрам, – ответила бенгалка.
– То есть вы готовы пожертвовать искусством ради брака? – вопросил устад.
– Не совсем, – потупилась бенгалка.
У нее было трое детей, и она замечательно их воспитывала, но перед строгим, не скупящимся на критику устадом до сих пор робела, как дитя.
– Что значит «не совсем»?
– Мой муж предпочитает, чтобы я осваивала не классическую музыку, а «Рабиндрасангит» [241].
– Хммм! – сказал устад Маджид Хан, а про себя подумал: если мужским ушам приторная «музыка» Рабиндраната Тагора милее классической, значит обладатель этих ушей – форменный идиот. Учитель снисходительно добавил: – Что ж, полагаю, теперь он попросит вас исполнить ему «гозоль».
Услышав столь безжалостно исковерканное слово «газель», бенгалка окончательно сникла, а Малати и Вина изумленно переглянулись.
О своем предыдущем ученике устад Маджид Хан высказался так:
– У мальчика хороший голос, и он трудолюбив, но поет как в церковном хоре. Видно, сказывается знакомство с западной музыкой. По-своему это, конечно, хорошая традиция… – милостиво произнес он, а потом, поразмыслив секунду-другую, добавил: – Но голос портит безвозвратно. Появляются ненужные вибрации… Хмм. – Он вновь повернулся к бенгалке. – Настройте танпуру пониже, на «ма». Так и быть, научу вас петь эту вашу «Малкош». Нельзя же бросать рагу недоученной, пускай в это время дня ее и не поют. Но с таким же успехом можете поставить йогурт готовиться с утра, а съесть его вечером.
Ученица, хоть и перенервничала, неплохо справилась с заданием. Устад дал ей немного поимпровизировать и пару раз похвалил: «Долгих лет жизни вам!» На самом деле музыка значила для этой женщины куда больше, чем для ее мужа и трех прекрасно воспитанных сыновей, однако ставить ее превыше всего она не могла по целому ряду стесняющих обстоятельств. Устад, довольный исполнением бенгалки, в итоге уделил ей даже больше времени, чем полагалось. Когда урок был окончен, она тихо присела в сторонке, чтобы послушать остальных учеников.
Пригласили Вину Тандон. Она должна была спеть «Бхайраву», для которой следовало сперва перенастроить танпуру на «па». Но Вина так волновалась за мужа и сына, что тут же принялась играть.
– Какую рагу вы учите? – в некотором замешательстве спросил устад Маджид Хан. – Разве не «Бхайраву»?
– Да, гуруджи, – ответила сбитая с толку Вина.
– Гуруджи?! – переспросил устад Маджид Хан. Не будь он так изумлен, в голосе его непременно прозвучало бы негодование. Какая муха укусила его любимую ученицу?
– То есть устад-сахиб, – опомнилась Вина. Это же надо – обратилась к учителю-мусульманину так, как следовало обращаться к учителю-индуисту!
Устад Маджид Хан продолжал:
– И раз уж вы поете «Бхайраву», не соблаговолите ли перенастроить танпуру?
– Ой! – Вина недоуменно уставилась на свой инструмент, словно это он был виноват в ее рассеянности.
Когда она перенастроила танпуру, устад пропел несколько фраз медленного алапа [242], однако Вина исполнила их настолько плохо, что он не выдержал и рявкнул:
– Слушайте! Сначала слушайте, а потом пойте. Слушание – это пятнадцать анн из шестнадцати, составляющих рупию. А исполнение – всего лишь одна. Повторить услышанное способен даже попугай. Где вы витаете?
Вина не осмелилась поделиться своими тревогами с учителем, и тот продолжал:
– Попытайтесь перебирать струны так, чтобы я их слышал. И ешьте на завтрак миндаль, он придает сил. Ладно, перейдем к «Джаго Мохан Пьяре», – раздраженно добавил он.
Моту Чанд заиграл ритмический цикл на табла, и они запели. Слова хорошо известной композиции успокоили растревоженный разум Вины; она пела все уверенней и бойче. Устад Маджид Хан остался доволен. Через некоторое время и Малати, и бенгалка собрались уходить. В голове устада опять вспыхнуло слово «гозоль», и тут его осенило, где он раньше слышал имя Моту Чанда. Уж не этот ли таблаист аккомпанировал газелям Саиды-бай, осквернительницы святого источника музыки, куртизанки, ублажавшей скандально известного раджу Марха? Одна мысль привела к другой, та – к третьей, и вот уже устад обратился к Вине с такими словами:
– Пускай ваш отец, министр, и нацелился лишить всех нас средств к существованию, он хотя бы уважает нашу религию и готов ее защищать!
Вина умолкла и в замешательстве воззрилась на учителя. Она понимала, что под «средствами к существованию» он имел в виду покровительство крупных землевладельцев, которые могли лишиться своих земель в результате отмены системы заминдари. Но при чем тут религия? Загадка.
– Так ему и передайте, – сказал устад Маджид Хан.
– Передам, устад-сахиб, – покладисто ответила Вина.
– Конгресс-валлы скоро покончат с Неру, мауляной Азадом и Рафи-сахибом. А наши доблестные главный министр и министр внутренних дел рано или поздно задавят вашего отца. Но пока он еще имеет какое-никакое политическое влияние и в состоянии помочь тем, кому больше не на кого надеяться. Когда во время наших молитв из соседнего храма полетят бхаджаны, добром это не кончится.
До Вины дошло, что устад Маджид Хан имеет в виду храм Шивы, который строился в Чоуке, буквально в паре улиц от его дома.
Учитель немного помурлыкал под нос, затем откашлялся и сказал, словно обращаясь к самому себе:
– Жизнь в наших краях становится решительно невыносимой. Ладно бы только этот Марх безумствовал, так еще в Мисри-Манди черт-те что творится. Просто уму непостижимо, – вещал он, – все бастуют, никто не работает, люди только и делают, что вопят лозунги и грозят друг другу расправой. Мелкие сапожники голодают и орут, торговцы затянули ремни потуже и знай себе сотрясают воздух гневными речами, в магазинах нет обуви, в Манди повальная безработица… Страдают интересы всех сторон, однако никто не желает идти на уступки! Вот каковы дела твои, Человек, сотворенный Господом из сгустка крови [243] и наделенный разумом и мудростью.
Устад завершил тираду пренебрежительным взмахом руки, как бы говоря: все мои опасения касательно природы человека подтвердились.
Когда учитель увидел, что Вина расстроилась еще сильней, лицо его приобрело озабоченное выражение.
– Ох, зачем я вам все это говорю? – едва ли не каясь, воскликнул он. – Вашему мужу все это известно лучше, чем мне. Словом, я разделяю вашу тревогу – конечно, конечно, разделяю.
Вину тронуло такое участие со стороны учителя, который редко кому-то сочувствовал, однако она продолжала молча перебирать струны. Ничего нового за этот урок она не выучила, но всем было
