ясно, что сейчас ей не до композиций и ритмических узоров – или танов, – которые они принялись отрабатывать дальше. В конце концов устад сказал ей:
– Вы поете слово «га», «га», «га», но так ли должна звучать нота «га»? По-моему, ваша голова забита всем, чем угодно, но только не музыкой. Любые волнения следует вместе с обувью оставлять за порогом кабинета.
Он запел сложную последовательность танов, и Моту Чанд вдруг так проникся музыкой, что, сам того не замечая, принялся импровизировать, тихонько отстукивая на табла приятный, филигранной сложности аккомпанемент. Устад резко умолк.
Он повернулся к Моту Чанду и ядовито, с вызовом произнес:
– Прошу вас, продолжайте, гуруджи.
Таблаист сконфуженно улыбнулся.
– Право же, нам очень нравится ваше соло, – не унимался устад Маджид Хан.
Улыбка Моту Чанда стала еще несчастнее.
– Вам известно, что такое тхека – простейший ритмический цикл, лишенный каких-либо украшательств? Или столь приземленные материи вам, жителю высоких кругов рая, чужды?
Моту Чанд умоляюще взглянул на учителя и сказал:
– Меня так захватило ваше пение, устад-сахиб! Вот я и не удержался. Больше это не повторится.
Устад Маджид Хан пристально поглядел на таблаиста и понял, что тот и не думал дерзить или насмешничать.
После урока Вина собралась уходить. Обычно она оставалась послушать других, но сегодня не могла: Бхаскар лихорадил и требовал ее внимания; Кедарната тоже надо было подбодрить; свекровь утром с укоризной подметила, что Вина слишком много времени проводит в колледже.
Устад взглянул на часы. До полуденной молитвы оставался еще час. Он вспомнил про зов муэдзина, который каждое утро раздавался с минарета местной мечети, а потом – один за другим, с чуть неравными промежутками – с других минаретов города. В утреннем азане ему особенно нравились дважды повторяемые слова (потом, в течение дня, они уже не звучали): «Молитва лучше сна!»
Музыка всегда была его молитвой, и иногда он просыпался задолго до рассвета, чтобы спеть «Лалит» или другую утреннюю рагу. А потом в прохладном воздухе над крышами домов раздавались первые слова азана: «Аллаху-акбар!» («Бог велик») – и уши его замирали в ожидании строки, укоряющей любителей поспать подольше. Услышав ее, он улыбался. То была одна из маленьких повседневных радостей его жизни.
Если построят храм Шивы, зова муэдзина будет не слышно: его заглушит зов раковины шанкха. Невыносимая мысль. Должен быть способ этому помешать! Наверняка это под силу могущественному министру Махешу Капуру, которого в партии дразнят почетным мусульманином, совсем как Джавахарлала Неру. Устад принялся медитативно напевать себе под нос слова композиции, которую он только что пытался разучить с дочерью министра, – «Джаго Мохан Пьяре». Музыка вновь захватила его, и он забыл про все на свете, даже про дожидающихся урока учеников. Ему никогда не приходило в голову, что слова эти адресованы темному богу Кришне и призывают его проснуться с наступлением утра, а Бхайрава («ужасный») – один из эпитетов, описывающих великого бога Шиву.
6.2
Исхак Хан, исполнитель на саранги, аккомпанировавший Саиде-бай, уже несколько дней хлопотал о переводе зятя, тоже сарангиста, с «Всеиндийского радио Лакхнау» на «Всеиндийское радио Брахмпур».
Вот и сегодня Исхак Хан отправился в контору, надеясь переговорить с помощником музыкального продюсера, но вновь потерпел неудачу. Молодому человеку было горько сознавать, что он не может хотя бы просто изложить свои мысли директору радиостанции. Зато он изложил их, притом весьма громогласно, нескольким коллегам-музыкантам, которых там повстречал. Припекало солнце, и они сели поболтать в тени раскидистого нима, стоявшего на лужайке между домами. Глядя на цветущие канны, музыканты обсуждали все на свете. У одного из них был при себе радиоприемник, который они подключили к розетке в холле главного корпуса и настроили на единственную хорошо ловившую радиостанцию – свою собственную.
Их уши наполнил неподражаемый голос устада Маджида Хана, поющего рагу «Мийя-ки-Тоди». Рага только начиналась, и потому из аккомпанемента звучали лишь табла и его танпура.
Музыка была чудесная: величественная, грустная, полная глубокого чувства покоя. Музыканты перестали сплетничать и заслушались. Даже рывшийся в клумбе удод с оранжевым хохолком на мгновение замер.
Устад Маджид Хан любил начинать раги с очень медленного ритмического фрагмента, а не с бесформенного алапа. Минут через пятнадцать он перешел к более быстрой части, и вот рага «Тоди» уже закончилась, не успев начаться. Вместо нее зазвучала какая-то детская передача.
Исхак Хан выключил радио и минуту-другую сидел неподвижно, глубоко погрузившись даже не в раздумья – в транс.
Через некоторое время все встали и направились в столовую. Друзья Исхака Хана, как и его зять, были штатными музыкантами радиостанции, работали от звонка до звонка и получали стабильную заработную плату. Исхак Хан же играл в эфире лишь от случая к случаю и относился к категории «приглашенных артистов».
Маленькая столовая была битком набита музыкантами, сценаристами, администраторами и официантами. В сторонке, привалившись к стене, стояли два прислужника. В общем, было людно, шумно и уютно. Все знали, что в столовой подают вкусный крепкий чай и восхитительные самосы. На щите напротив входа помещалось объявление, крупными буквами сообщавшее посетителям, что кредита здесь никому не открывают и без денег еду не дают. Но поскольку с наличными у музыкантов было туго, это правило регулярно нарушалось.
Люди толпились за всеми столиками, кроме одного. Устад Маджид Хан попивал чай в одиночестве, сидя во главе стола у дальней стены. Видимо, из почтения к его таланту – устад был практически небожителем, даже артисты категории «А» заглядывали ему в рот, – никто не осмеливался к нему подсесть. Несмотря на царившую в столовой дружескую атмосферу и демократичные порядки, определенные условности здесь все же соблюдались. Артисты категории «Б», к примеру, обычно не подсаживались к артистам более высоких категорий – «Б+» или «А» (если, конечно, не приходились им учениками), – а если и заговаривали с ними, то вежливо и почтительно.
Исхак Хан огляделся и, увидев пять свободных стульев вдоль стола устада Маджида Хана, направился к ним. Два его друга, помешкав, неуверенно зашагали следом.
Пока они шли, рядом освободился один из столиков: видимо, музыкантам пора было выходить в эфир. Однако Исхак Хан сознательно не обратил на это внимания и подошел прямо к столу устада Маджида Хана.
– Вы позволите? – вежливо спросил он.
Поскольку великий музыкант явно пребывал сейчас в ином мире, Исхак с друзьями молча заняли места на противоположном конце длинного стола. С двух сторон от Маджида Хана осталось по свободному стулу. Маэстро словно и не заметил, что к нему подсели, и продолжал прихлебывать чай, обхватив чашку ладонями, хотя было тепло.
Исхак сел напротив Маджида
