А дон Альваро в такую минуту думал о корнях, воюющих под землей друг с другом, о живительных соках, питающих венчики цветов, эти гнездилища сладострастия. Недостроенные здания, напоминающие своим видом руины, в которые они со временем превратятся, наводили его на мысль, что конечная цель всякого строителя — разрушение. После краха всех надежд, как после лихорадки, осталось чувство разбитости и еще — удивление, которое вызывает внезапно наступившая тишина. В полдень под аркадами монастырского дворика против каждой каменной колонны вырастала еще одна ее тень: казалось, по галерее движутся две вереницы монахов, белая и черная. Проходя там, дон Амброзио и дон Альваро приветствовали друг друга поклоном. Один, вспоминая строки ширазского поэта, которые некогда разъяснял ему в Риме посол султана, видел в каждом анемоне юную свежесть Либерио. Другой, глядя на могильную яму в иссохшей земле, думал о доне Мигеле. Так каждый из них по-своему читал книгу Творения, ибо эту книгу можно прочесть двояко, и оба чтения верны. Быть может, все рождается, чтобы умереть, а быть может, все умирает, чтобы возродиться. Кто знает?
Жизнь Анны, монотонная и безрадостная, была для нее ежедневным испытанием. Де Виркен вскоре изменил Испании и перешел на сторону французов, и это усилило презрение к нему жены. Много раз война опустошала их земли; приходилось спасать крестьян; скот, заботиться о сохранности имущества, однако общие заботы не сближали их. Муж Анны не мог простить тестю, что тот пустил свое состояние на дела благочестия; сказочные богатства, ради которых он, во всяком случае отчасти, решился на этот брак, растаяли как дым. К жене он относился с почтением, но без нежности; впрочем, он не считал это чувство необходимым в отношениях с женщиной. Вначале близость с ним вызывала у нее отвращение, затем она стала ощущать удовольствие, но чисто плотское, не затрагивавшее всего ее существа. Когда он забросил ее и стал заводить себе любовниц, она была только рада. Она перенесла несколько беременностей, кротко сносила все неудобства этого положения и потом вспоминала лишь частые приступы тошноты. Детей своих она любила, но какой-то животной любовью, которая иссякала, когда они переставали нуждаться в ее опеке. Двое сыновей умерли в младенчестве; она особенно жалела о младшем, у которого в лице было что-то общее с доном Мигелем; но со временем и это горе прошло. Первенец ее выжил, добился успехов на поле брани и при дворе, разбирался с долгами, которые ему оставил отец, убитый на дуэли в результате какой-то темной истории. Дочь постриглась в монахини и жила в монастыре в Дуэ, Вскоре после смерти де Виркена один его друг, сопровождая красивую и еще не старую вдову в поездке из Арраса в Париж, во время ночлега решил добиться ее благосклонности. Анна не стала сопротивляться, у нее не было душевных сил для борьбы, или, возможно, она уступила зову плоти. Однако испытала те же самые ощущения, которые были знакомы ей по супружеской постели. Больше это не повторялось: предприимчивый фламандец вернулся в Германию, где стоял его полк. Анне было все равно. Она несколько раз бывала в Лувре; королеве понравилась эта знатная испанка, с которой она могла поговорить на родном языке. Но вдова Эгмонта де Виркена не пожелала стать придворной дамой. Великолепие французского двора и пышные празднества под пасмурным фламандским небом не шли ни в какое сравнение с радостями жизни под сияющим небом Неаполя.
С годами от одиночества и усталости она стала впадать в апатию. Она не умела плакать и страдала без слез, как в безводной пустыне. Иногда в настоящее необъяснимо вплетались образы прошлого: силуэт донны Валентины, стебель дикого винограда, обвивший колодец в Агрополи, перчатка Мигеля, забытая на столе и еще хранящая тепло его руки. Тогда ей казалось, что она чувствует дуновение ласкового ветра, — и едва не теряла сознание. Потом она по нескольку месяцев страдала от удушья. Заупокойные молитвы, которые она уже сорок лет читала по вечерам, не приносили утешения. Иногда лицо любимого являлось ей во сне, она даже различала пушок над губой, но в остальное время его образ истлевал в ее памяти так же, как его труп — под могильной плитой. Порой ей казалось, что он всегда существовал только в ее воображении, а порой она с кощунственным упорством желала, чтобы мертвый продолжал жить. Как другие подвергают себя бичеванию, чтобы возбудить угасающие чувства, так она подхлестывала себя скорбными мыслями, но усталость брала верх над ее иссякающим горем.
Незадолго до шестидесятилетия она передала имение сыну, а сама поселилась в монастыре в Дуэ, где ее дочь была монахиней. В нем доживали свой век и другие знатные дамы. Вскоре после приезда Анны там приготовили комнату для некоей госпожи де Борсель, одной из бывших любовниц Эгмонта де Виркена и одной из виновниц его разорения. В перерывах между церковными службами дамы вышивали, читали вслух письма от детей или угощали друг друга лакомствами. Они говорили о модах своей молодости, о сравнительных достоинствах покойных мужей или здравствующих духовников, о бывших любовниках, настоящих или воображаемых. Но в основном разговор вертелся вокруг их явных или скрытых телесных недомоганий, о которых они говорили с непристойной, почти смехотворной назойливостью. Порой казалось даже, что для них это выставление напоказ собственных болячек превратилось в некую новую форму сладострастия. Донна Анна стала туговата на ухо, и это избавляло ее от участия в подобных беседах. У каждой была служанка, но девушки часто работали нерадиво, а монахини не всегда находили время для ухода за дамами. Госпожа де Борсель была грузной и неповоротливой. Нередко Анна помогала ей причесаться, и бывшая красавица радостно хлопала в ладоши, когда ей подносили зеркало. Порой она начинала хныкать, не найдя под рукой своей бонбоньерки. Тогда Анна вставала с кресла, что в последнее время давалось ей с трудом, и отыскивала бонбоньерку, чтобы госпожа де Борсель могла набить себе рот сладостями. Однажды одну престарелую даму, возвращавшуюся из трапезной, вырвало на пол в коридоре. Никого из слуг поблизости не оказалось, и Анна вымыла пол.
Монахини с восхищением дивились ее дружелюбному отношению к бывшей сопернице, строгости ее привычек, ее смирению и терпению. На самом деле все это не было ни дружелюбием, ни строгостью привычек, ни смирением, ни терпением в том смысле, в каком это понимали они. Просто Анна находилась где-то вне жизни.
Она снова стала читать мистиков; Луиса из Леона, Хуана де ла Крус, святую Терезу: те же книги, которые некогда читал ей на залитой солнцем террасе юный кабальеро в черном. Раскрытая книга лежала у окна, в свете неяркого осеннего солнца Анна иногда опускала утомленный взгляд на какую-нибудь строчку. Она не старалась уловить смысл, но эти обжигающие слова были частью той музыки любви и горя, которая сопровождала всю ее жизнь. Образы прошлого снова сияли перед ней во всей своей свежести, как если бы она незаметно приблизилась к той точке, куда сходится все. Донна Валентина была где-то неподалеку, дон Мигель блистал красотой своих двадцати лет, он был совсем рядом. В старом, изношенном теле жила Двадцатилетняя красавица. Рухнули стены, воздвигнутые Временем, пали решетки. Отголоски, отблески тех пяти дней и пяти ночей неистового счастья заполнили собой вечность.
И все же умирала она медленно и тяжело. Она забыла французский язык; капеллан, считавший, что знает несколько слов по-испански и по-итальянски, иногда обращался к ней с увещеваниями на этих языках, но умирающая плохо понимала и едва слышала его. Не зная, что свет уже померк у нее перед глазами, священник поднес ей распятие. И тут изможденное лицо Анны прояснилось, она медленно опустила ресницы. Было слышно, как она прошептала:
— Mi amado...[7]
Они подумали, что она говорит с Богом. Возможно, она говорила с Богом.
«Anna, soror...» написана в самом начале моего творческого пути, но это одно из тех ранних произведений, которые всегда важны для автора и всегда ему дороги. Повесть эта первоначально была частью обширного и хаотичного проекта романа под названием «Водоворот». Над этим замыслом я работала с восемнадцати до двадцати трех лет, он содержал в зародыше темы большинства моих будущих произведений.
Когда я отказалась от этой «грандиозной идеи», итогом которой должен был стать даже не «роман-река», а «роман-океан», жизнь подвела меня к созданию совершенно другой вещи, чья ценность, возможно, заключалась в чрезвычайной сжатости, — «Алексис». Но через несколько лет, начав, что называется, «литературную карьеру», я решила восстановить хотя бы какие-то части прежнего замысла. И повесть, называющаяся теперь «Anna, soror...», вышла в свет в 1935 году в составе сборника из трех повестей, «Повозкой правит Смерть» (название было навеяно одним эпизодом из несостоявшегося романа). Чтобы создать впечатление цельности, я снабдила их названиями: «По мотивам Дюрера», «По мотивам Эль Греко», «По мотивам Рембрандта», — не подумав о том, что эти названия, отдающие музеем, могут отвлечь читателя от моих вещей, пусть написанных еще неумелой рукой, но рвущихся прямо из души.
