— А что в городе? Как Кронштадт и Свеаборг? — спросил Александр, хотя отлично знал, что из города посланцев нет.
— Надо полагать, держатся, — ответил Иван. — А ты куда?
— Да тут, разоружить кое-кого, — уклончиво ответил Александр.
— Ну, разоружай.
— Желаю, — сказал Александр, трогая коня.
— Желаю, — ответил Иван, и всем было понятно, чего желают братья друг другу, и крестьяне сказали в один голос:
— Желаем!
Четыре казачьи лодки неслышно переплыли Донец и приближались к песчаному обрыву. Здесь на песок можно вытащить лодки почти без шума и плеска, подняться по тропке, проползти небольшой луг и войти в сад помещика. Седой плечистый урядник с «георгием», раненный в японскую войну, вел лодки. За помощь предводителю дворянства он выторговал племенного жеребца и ждал еще каких-нибудь наград. Макаровоярских «хохлов» он ненавидел. Играя бровями, он говаривал: «Варвары и конокрады» и сейчас очень жалел, что ружья заряжены дробью.
— Картечью бы их, — сказал он, вздыхая и выпрыгивая первым на ласково хрустящий песок. — Весла-то суши, крещеные.
— Суши весла! — раздался вдруг с обрыва громкий и властный голос. — С чем пожаловали, станичники?
— А ты кто такой? — спросил урядник, кладя руку на эфес шашки.
— А я начальник боевой дружины, — сказал Пархоменко. — Видишь.
Было темно. На обрыве не то сидели, не то лежали люди. Звякнуло какое-то оружие и вроде как бы блеснули дула винтовок, и тут казаки подумали, что стоят они на голом песке у голой реки, по которой и вплавь пуститься нельзя, потому что речное сияние как ни слабо, а укажет твою голову. Бей на выбор. Сжалось урядничье сердце. Сжались и сердца казаков.
Начальник боевой дружины понял, должно быть, это, потому что бесстрашно спрыгнул с обрыва и подошел вплотную к казакам.
— Сдавай ружья, патроны, сумки, — сказал он скороговоркой. — Клади на песок.
Казаки положили на песок сначала сумки, затем патроны.
— Хорошие ружья, — сказал урядник.
— Головы еще дороже, — сказал начальник.
— Так, — сказал урядник, вздыхая и кладя первым свое ружье на песок. — Других распоряжений не будет?
— Будет, — сказал начальник. — Если еще вмешаетесь, станичники, красного петуха пустим. Хаты у вас деревянные, лето жаркое, а пожар станицу любит.
Урядник снял фуражку и бросил ее на песок:
— Дьявол попутал, господин начальник! Даем клятву. Не только сами не пойдем — и других не пустим.
Казаки все кинули фуражки на песок:
— Даем клятву, господин начальник!
— Ладно. Садись по лодкам!
Уже с середины реки урядник крикнул:
— А ружья-то когда-нибудь вернете, господин начальник?
Пархоменко рассмеялся:
— Когда-нибудь вернем.
Пора страдная, горячая. Пшеница в поле сухо звенит спелыми колосьями. Между рядов ее тянутся к Макарову Яру брички и дроги, хотя все селение уже занято вплоть до ветряков съехавшимся народом. Приехали крестьяне помещиков и Воробьева, и Дорошенко, и Подстаканникова, и двух друзей — Куницы и Пробки, и Гусарова, и множества других. Они едут среди рядов пшеницы с ее желтогалунным блеском и с хохотом глядят, как помещичья скотина идет в стойла без пастуха.
На площади продолжается митинг. Площадь охраняют крестьяне, вооруженные вилами и ружьями, отнятыми у стражников и казаков. Посреди, на площади, как раз против ворот экономии, стоит стол, а рядом с ним другой, поменьше. На этом столе лежат трофеи — двадцать пять казачьих фуражек.
Крестьяне опять рассказывают об избиениях: кто-то из приехавших плачет, кто-то радуется, что приехал, а какая-то старуха требует, чтобы отперли церковь и разрешили подать «грамотку» о здоровье Ивана и Александра — «крестьянских защитников». Поскрипывают брички, битком набитые народом, распространяя запах отличной колесной мази и прекрасно накормленных помещичьим сеном коней. Женщины одеты по-праздничному, на них свежие коленкоровые кофты, похожие на ковыль ленты; атласно-красные платки горят, червонные юбки шуршат, ярко начищенные ботинки отражают все, что можно отразить. Женщины стоят, обняв друг друга за плечи. И когда Александр на рыжем коне, пробираясь через площадь, чтобы проверить караулы, говорит: «Извиняюсь, посторонитесь», и женщины, полуоткрыв алые рты, и мужчины, поглаживая усы и поправляя соломенные шляпы, — все говорят:
— Гарные люди приехали, гарные!
А крестьянин, что подвез Ивана после дождя, кричит на всю площадь:
— А то не я первый сказал, шо гарные люди к нам едут?
Голоса ораторов твердеют:
— Довольно мы работали помещику! Заберем скот по дворам. Все равно и скот и хлеба наши!
На стол поднимается Александр Пархоменко. Слушают его, затая дыхание.
— Учитель наш Ленин говорит, что истребление имущества является лишь результатом неорганизованности, неуменья взять себе и удержать за собой имущество врага, вместо того чтобы уничтожать это имущество, или результатом слабости, когда воюющий мстит врагу, не имея силы уничтожить, раздавить врага. Вот как говорит Ленин. А разве у нас нет сил? Разве мы не удержим имущество, если понадобится, если придет время?
— А може, оно пришло? — спрашивают из толпы. — Може, уже подул ветер?
— Ждем ветра, — говорит Александр и смотрит на край неба, как бы ища скачущего всадника с сообщением о том, что подул ветер и пора разбросать огонь из костра. — Подождем.
На веранде в экономии помещики прислушиваются к голосам на площади. В полураскрытые ворота можно разглядеть пеструю, необычайную, набитую до отказа народом площадь. Можно увидеть и крестьян с вилами и ружьями. Эрнст Штрауб уже ничего не советует, про себя он решил бесповоротно, что пойдет теперь «по военному делу». Сверху, со второго этажа, слышны всхлипывания барынь: им самим пришлось сегодня готовить завтрак и даже разжигать плиту. Особенно громко всхлипывает Ася — старшая дочь Ильенко, жена земского начальника Филатова. Она обижается на мужа: он же земский, он обязан усмирить бунт, а он ждет каких-то казаков, каких-то уланов из города.
Филатов, брюхатый и лысый, с опухшими лиловыми веками, сидит в форменной тужурке на стуле возле крыльца и тупо смотрит на клумбы. Цветы без поливки увяли, на дорожках следы коней. Ух, тяжело!
Ильенко держит в руках фуражку земского и, быстро семеня, кружит возле стула.
— Ваш долг, Иван Константинович, — говорит он басом, — пока слышен разумный голос Пархоменко, вступить в переговоры. Надо выгадать время.
— А если в городе то же самое?
— Тогда мы выгадаем не только время, но и нашу жизнь.
— Почему же вы ее вчера не выгадывали? — язвительно говорит земский, вздыхает, берет фуражку и нахлобучивает ее до ушей. Он делает несколько шагов по дорожке, затем останавливается. — Дай мне портфель. Может быть, с портфелем меня бить не будут. Да и денег туда положи.
Ася пухлыми руками осторожно выносит рыжий портфель с блестящим замком. Грудь ее быстро поднимается и опускается. Земский целует ее в лоб и думает про себя: «Не понимаю, как можно в такое время носить декольте». Вздыхая, сопя, он медленно идет. В воротах он оборачивается. Ася издали крестит его. Земский думает: «Убьют меня, а она все будет в том же декольте. Ух, тяжело!»
Увидев земского, Пархоменко делает знак руками, и толпа расступается. Она стоит молча, хмуро, тяжело дыша. Земский, чувствуя мурашки в икрах, задыхаясь, идет к столу. У него нет сил достать платок, и он вытирает лоб просто ладонью. Фуражка сдвинулась на затылок, лысину жжет солнце, он устал, и ему смертельно хочется поскорей закончить переговоры. Он тихо говорит:
— Сделаем перерыв, Александр Яковлевич, покупаемся, пообедаем, а там поговорим.
Пархоменко кричит со стола прямо в толпу:
— Слышите, мужики! Господин Филатов приглашает меня обедать и купаться. За тем я приехал по поручению партии? Обедать, купаться? Слышите?
И он, с огромной силой, на всю площадь, резко говорит:
— Все народные права за один барский обед хочет купить? Не купишь нас!
Площадь вопит:
— Привыкли подкупать!
— Не кнутом, так копейкой?..
— В холодную начальника! В холодную!
— В Донец его! Там на дне холодно!
Филатов поспешно лезет на стол. Руки у него короткие и никак не могут достать до другого края стола. Пархоменко берет его за борт тужурки — и вот начальник на столе. В желудке у начальника начинает холодеть, сердце щемит. «Ух, тяжело», — думает он и поспешно спрашивает:
— Какие будут требования, православные? — Раскрывает портфель, достает оттуда карандаш, бумагу. — Какие требования?
Площадь гудит. Ничего понять невозможно.
Пархоменко говорит:
— Мы требуем, чтобы избитым полицией платили по пять рублей в день. Работать они не могут. Так? Кто согласен, прошу поднять руки.
