Геннадий Комраков - Мост в бесконечность

В тот день и приметил Анюту приятель Афанасьева Николай Кучкин. Приметил и приветил: приглашал домой попить чайку, разговаривал о религии, напирая на то обстоятельство, что существуют разные секты, которые церковь начисто отрицают, веруя на свой лад. Это у него всегда хорошо получалось — потолкует о сектах, а потом и царскую власть зацепит. Кто соглашается в душе, что вера может быть неодинаковой, тому впоследствии легче понять главное: жить можно и без царя.

Анюта оказалась податливой, крамольных речей не пугалась, впитывала каждое слово, как песок дождевые капли. Никола Кучкин рассказал Афанасьеву: толковая девица, может послужить делу, ежели пошире открыть ей глаза на божий мир. Федор Афанасьевич посетовал, что далековато обитает от Обводного канала, не всякий раз ее достигнешь. «Это поправимо, — успокоил Кучкин, — Дорофей Никитич пособит». И вскоре Анюта Болдырева была уже на Новой бумагопрядильне под началом браковщика Дорофея.

У этого мудрого мужика была собственная метода завлекать молодежь. О религии не заикался даже, считал — верить в бога или не верить, каждому человеку на особицу виднее. А вот подружиться с кем-либо на твердой земной почве, приохотить к задушевному общению, обсуждая повседневные дела, помогая друг другу в жизни, чем только возможно, — тут Дорофей показывал себя в наилучшем свете. Приходил к Анюте по воскресеньям, приглашал в музеи, давал денег взаймы, если видел — требуются. Но главное — всегда принимал ситец хорошим сортом, приучал к мысли: без дружеской поддержки бедные люди дня не проживут; объяснял: это и есть солидарность.

К Афанасьеву привел Анюту, когда окончательно уверовал: девица твердо встала на верную дорожку, не свернет…

Женщин простого звания в революции покамест мало, каждой радовались, как светлому празднику. Побольше бы таких, как Анюта. Побольше бы, да где взять… Всякий раз, встречая Болдыреву, Федор Афанасьевич вспоминал другую Анюту, язвищенскую. Иногда казнил себя за то, что так и не сделал решительной попытки обратить ее в свою веру. Молодой был, телок, неопытный. Боялся отпугнуть, думал — отшатнется на веки вечные… А лучше уж пускай бы сама отшатнулась, чем вот так казнить себя мыслью: вдруг пошла бы за ним, порвав семейные узы! Но потом успокаивался, хорошо понимая: в крестьянстве такого не бывает. У благородных — да, там девицы из богатых домов, случается, уходят. С малых лет не зная, что такое бедность, по зная, как бьется человек за кусок хлеба, покидают родительские дома, рвут семенные привязанности, идут служить народу. А вот чтобы из зажиточной крестьянской семьи девица по своей воле ринулась в нищету, такого Афанасьев не упомнит, нету в памяти случаев. Ну, а коли этак — из сердца долой…

В коридоре что-то грохнуло, видно, сорвалась со стенки медная бадья, в ней соседка, поденная прачка, кипятила белье. Федор Афанасьевич подмигнул брату, который давно уже работал у Воронина, поближе к Обводному, чтобы удобнее снимать на двоих эту маленькую, узкую комнату, похожую па ящик с крашеным полом.

— Выдь-ка, милый. Побудь покамест за дверью… К делу приступим — кликну.

Егор понимающе кивнул, взял со стола кисет, тру-бочку-посогрейку и отправился покурить в коридоре.

Красин неревел взгляд па миловидную девушку, одетую с особой опрятностью. Все просто на ней, дешево, но сидит так, словно шито у лучшего дамского портного.

— Ну а вы? Что нам скажете?

Девушка встала, подняла глаза к потолку, будто вспоминая, а потом вдруг кокетливо улыбнулась:

— У меня все просто. Зовут Верой… Сибилева. Из приютских я. Жила поначалу у вдовы, потом она скончалась, взяли меня в воспитательный дом… Была при Еленинской родильне. Учили на фельдшерицу… А потом вот Федор Афанасьевич посоветовал на фабрику. Пошла на Новую бумагопрядильню, к Анюте на выучку — Верочка вздохнула. — Три недели училась, как пускать станки, как нитку вдевать, шпульку в челнок вставлять… Все одолела, даже главную премудрость, как рваную основу надвязывать. А нынче уже на двух станках работаю…

— Она у нас молодчина, — подал голос Афанасьев, — одно слово — умница…

Вера зарделась:

— Вы уж скажете… Без вас-то, где бы я сейчас…

— Ты ему расскажи, как убиенного Александра оплакивала, — попросил Афанасьев и закашлялся, рассмеявшись. — Давай-ка…

— Да что там! — Вера смутилась. — Давно было…

— Нет-нет, это должно быть весьма интересно! — подхватил Красин. — Прошу вас, непременно расскажите!

Вера, теребя концы платка, наброшенного на плечи, немного помолчала, потом отважилась:

— Ну совсем еще глупая… Ничего не смыслила. Мама приемная — крестьянка, однако без книг не жила. И меня приохотила. Каждый вечер заставляла вслух читать… И поясняла, что к чему… А тут как раз в школе великий переполох: в третьем часу пополудни на набережной Екатерининского канала, аккурат против сада Михайловского дворца, убили имнератора. Все плачут, рыдают, ну и я — тоже… Распустили из школы на три дня. Пришла домой в слезах… А мама вдруг говорит: «Нашла об чем плакать! Одного убили, десять на это место найдется. Вот, — говорит, — высеку сейчас, коли не перестанешь…» И знаете, так она это сказала, таким тоном, что я сразу поверила — слезы лить не стоит.

Красин захохотал, замахал руками:

— А высекла бы?

— Очень даже просто. — Вера тоже засмеялась. — Строгая была, пусть ей земля пухом…

— Главное — мудрая! — Леонид посерьезнел. — Повезло вам, Верочка, на приемную мать. Подобные уроки не забываются с детства — на всю жизнь. Превосходная история!

Федор Афанасьевич был доволен тем эффектом, который Вера произвела на Красина. Пусть знает студент, какие пригожие да разумные девицы попадают в рабочие кружки. Веру на Обводной впервые привел Николай Богданов. Сразу понравилась. Начитанная, говорит хорошо. Настоящего дела просит. Стали думать, куда приспособить. Конечно, о Еленинском родильном доме и помыслов не возникало, какая там может быть работа! Тогда и пришло в голову — к Анюте на Новую бумагопрядильню: пускай поварится в фабричном котле. Верочка поначалу испугалась — не получится, мол, провалюсь, но потом, поразмыслив, согласилась. И вот, бел пяти минут к тому времени фельдшерица, пошла в ткацкий, окунулась в самую гущу женской части пролетариата. И что самое хорошее в этом, вокруг нее уже стали хороводиться молодые работницы, готовые воспринимать революцию как основное дело жизни. Уже подумывали наладить женский кружок, да с квартирами беда… Беда с этими чертовыми квартирами, мало укромных уголков в Питере — везде глаза и уши государевы. Сколько ни подыскивали подходящую для двоих квартирку — для Верочки и Анюты, ничего покамест не подобрали. Так Верочка что удумала. Позавчера прибежала — как обухом по голове: на Глазовой улице сдается небольшой особняк во дворе публичного дома! «Да как же, Вера, а что про вас подумают?» — закричал не своим голосом. Смеется: «Это ничего не значит, у кого голова дурная, кому лишнего знать не положено, пусть думают. Зато две комнаты, кухня, и место вполне безопасное!» Ох, бедовая девка. «Да чем же оно такое уж безопасное, это самое треклятое место?» Еще пуще смеется, прямо-таки заливается: «Взрослый вы человек, Афанасьевич, а простых житейских вещей не понимаете. Сами учили конспирации и вдруг не можете смекнуть, что к нам в тот флигель совершенно без опаски смогут ходить мужчины… Не говоря уж о подружках. Не квартира — клад!» И ведь убедила, согласился с ней — удобная квартира. А она, оказывается, и задаток хозяйке внесла, вот до чего бедовая! Полезный человек…

Афанасьев вспомнил о своих обязанностях хозяина и предложил гостям чаю. А Леонид Красин, закончив беглое знакомство с присутствующими, тем временем говорил:

— Надо помнить, чго подходящие для разговоров материалы встречаются на каждом шагу. Не поленись, протяни руку и тут же добудешь что-либо в высшей степени интересное… Вот для примера, смотрите… — Достал из кармана исписанный листок. — Попались на глаза старые номера «Русского вестника»… Издатель Катков был фрукт известный, можно сказать — с нехорошим запахом фрукт. Однако и здесь кое-что имеется… Рабочие, ваши товарищи, еще вчера были связаны оземлей, крестьянская жизнь волнует их; в деревнях родичи остались, барахтаются в нужде… Почему бы не рассказать о жизни крестьянства в разных странах? Пожалуйста, сочинение некоего господина Циммермана, путешественника по Америке. Читаем: работник здесь вовсе не отягощен работами. Даже в самую горячую пору, во время сенокоса и жатвы, хлебопашец занят в поле не более десяти часов в сутки… Само производство работы облегчено до последней возможности, орудия и инструменты приспособлены так, что требуют меньшего напряжения сил со стороны человека. Работник в полном праве отказать хозяину в исполнении работы, если у фермера орудие не надлежащего свойства и требует от человека излишних усилий… Понимаете направление мысли? — Красин тряхнул листком. — Разве что-либо похожее есть у нас?