Поцеловав меня в макушку и погладив по носу, моя покровительница удалилась к своему мужу, который только что отпустил Чарли после длинной проповеди. Супруги всю ночь проговорили о нашей распущенности, неряшестве, невежестве и прочих наших грехах. Я тихо сидела в своем уголке и смотрела в окно – пустая как тыква.
Утром последнего дня нашей поездки, когда до жуткой Гоморры – то есть нашего родного города – было уже рукой подать, а Диксы похрапывали, Бульдог Чарли проскользнул на место рядом со мной. У меня вдруг засосало под ложечкой. Он был дикий и непокорный, и ему стукнуло семнадцать. А мне было всего тринадцать. Он сидел, качая ногой. А я заправила свои волосы-как-солома за уши и сунула красные руки под себя. Если он попытается сделать что-то дурное или начнет меня искушать, я закричу. Таковы были наставления миссис Дикс.
– Там ведь было здорово, на крыше?
– Да, – согласилась я.
– Давай еще разок! Последний шанс.
– Без меня.
– Ты ведь не получила цацек за это?
– Не буду отрицать. Не получила.
Он засмеялся, а мне краска бросилась в лицо. Не пора ли закричать? А то он про какие-то цацки, а я и повторяю. По-моему, он вовсе не злой. Мы молчали. За окном не было ничего интересного.
– Почему у тебя нет матери? – спросила я.
Он пожал плечами:
– По легенде, меня нашли на Баттери[23] полицейские, я бродил вокруг мусорных баков и понятия не имел, как туда попал. По зубам определили, что мне года три.
Я представила себе Чарли в возрасте чуть старше Джо.
– Говорят, я знал только свое имя и песенку про Макгинти.
– До сих пор помнишь? Спой.
С оттяжечкой он начал. Стук колес почти заглушал его голос.
– Пэдди Макгинти, ирландец хоть куда, заработал денег и купил себе козла.
Он пел куплет за куплетом, не пропуская и самых распохабных, про козла и Мэри Джейн на узкой тропке, про то, как козел съел чьи-то украшения, закусил банкнотами и поцеловал Мэри, про то, как козла хотели взять в няньки. Я помирала со смеху, зажимала себе рот, чтобы не разбудить миссис Дикс. Я видела, что Чарли нравится меня смешить, а удавалось ему это почище записного артиста.
– Люди кидали мне монетки, когда я исполнял эту песню.
– Не повезло тебе. А у меня нет ни одной монеты.
Чарли еще рассказал, что полицейские отвели его к монашкам и за восемь лет сестры испортили его. Они научили его молитвам – Отче наш, Аве Мария, грамоте, он прочел мистера Аквинского и одолел катехизис. Все вокруг кричали: какой ты умный, из тебя точно выйдет священник.
– Но ведь ты же не священник, – засмеялась я. – Ни капельки не похож.
– Причина в том, что на тринадцатом году жизни сестры меня вышвырнули. Они не разрешали мне курить. Ну ладно. Я не из тех, кто любит, чтобы их загоняли в угол.
– И как же ты справился?
– Кукурузный огрызок – прекрасный обед. А монеты из карманов вытаскивать можно кучей способов.
– Так ты вор? – спросила я, подавив вскрик.
– А ты-то кто, мисс Полусиротка? Святая?
Он сердитым движением закрутил свою веревку, сложил втрое и обернул несколько раз вокруг нее же самой.
– Виселица, видишь? Тринадцать петель к несчастью. Когда двигаешь этот узел, образуются новые петли. А если сделать вот так, получается вот что.
В руках у него оказалась удавка.
– Упс. И шея сломана.
Чарли обернул веревку вокруг моей руки и потянул:
– Видишь?
– И умрешь быстро?
– Не, умрешь медленно. Я видел на мосту Вздохов[24]. Сперва подрыгаешься в воздухе.
Мы долго сидели в молчании. За окном всходило солнце, небо розовело. Замелькали домишки, затем здания побольше. Мы приближались к городу.
– Куда ты направишься в Готэме[25], мисс Полусиротка Малдун?
– На Черри-стрит. Хочу найти маму, – ответила я.
– Я с тобой, да?
– Уверен?
– Совершенно. – Чарли накинул мне на шею петлю и повязал, будто галстук. Петля чуть-чуть сжала шею, мягко, почти нежно. Я не пошевелилась и не остановила его.
– Сумасшедший, – тихонько сказала я. – Правда?
– Наполовину. – Его угольно-черные глаза блестели.
Внезапно пробудившаяся миссис Дикс увидела, что я сижу с петлей на шее, и кинулась к нам. Мистер Дикс следовал за ней:
– Что тут, ради всего святого, происходит?
Я сняла с себя веревку. Во рту стоял странный вкус – коктейль из страха и еще какого-то беспокойства, иного, названия которому я не знала.
– Юный сэр! – Мистер Дикс помахал пальцем перед носом Чарли. – На днях я ясно дал вам понять, что ваши дурные наклонности для нас неприемлемы. Неужели вы законченный негодяй? Где вы научились этому мерзкому искусству?
– В Томбс[26], мистер Дикс, прошу прощения, сэр, – очень вежливо ответил Чарли.
– Вернитесь на свое место, мисс Малдун, – велел мистер Дикс. – Мы прибываем через пару часов.
Я встала, но Чарли схватил меня за руку:
– Я пойду с тобой на Черри-стрит. Я сумею найти твою маму.
– Не сумеешь! – отрезал мистер Дикс.
– А вот сумею! И ее руку я тоже найду!
Когда мы прибыли в Нью-Йорк, мистер и миссис Дикс попытались уговорить меня пойти с ними и сменить одну кабалу на другую: поступить в услужение к адвокату. Чарли они обещали устроить газетчиком.
– Нет, спасибо, – отказался Чарли. – Мы пойдем искать миссис Малдун.
– Если вы столь упорны в своем стремлении к греху, – сказал мистер Дикс, – то наше Общество снимает с себя всякую ответственность перед вами. Пусть юные учатся на собственных ошибках. Мы дали вам шанс на исправление.
– Если вы меня не отведете к маме, сама пойду, – пригрозила я.
Диксы посовещались в сторонке.
– Эта девочка всегда была дикаркой, – расслышала я мистера Дикса. Он сокрушенно покачал головой: – Ее падение неизбежно.
На этом они и порешили, и мистер Дикс вручил нам листок с адресом Общества, несметное богатство в виде двух долларов на нос, и они распрощались. Супругов моментально поглотила рождественская толпа.
– Что ж, пора на Черри-стрит! – объявил Чарли. – Пошли искать твою маму и ее руку.
Глава седьмая
Миссис Даффи
Близились сумерки, энергичные городские лошади тащили наш омнибус Гарлемской линии по оживленным, полным люда улицам. Мы радовались толпам, цоканью копыт по булыжной мостовой, сугробам, позолоченным желтым светом фонарей, аромату горячей кукурузы, мешавшемуся с запахом навоза. Крики торговцев рыбой и устриц звучали рваной музыкой родного дома, по обе стороны нависали четырех-, а то и пятиэтажные громадины. Окна в домах горели, как глаза кошки, готовой броситься на нас и проглотить, точно мышей. Я задрожала в своем благотворительном пальто.
– Замерзла? – спросил Чарли.
– Нет.
Он обнял меня за плечи, словно я была его младшей сестрой, и я промолчала. Может, это и вправду химическое воздействие, как говорила миссис Дикс? Мы вылезли из омнибуса на Чамберс-стрит и двинулись на восток. Чарли шагал размашисто, руки в карманах, глаза шныряют по сторонам. Пройдя несколько кварталов, свернули на Черри-стрит, на которую я теперь смотрела как-то иначе, словно со стыдом. Соседние с нашим домом кургузые строения походили, как и говорили мистер Брейс и мистер Дикс, на разваливающиеся нужники, средоточия заразы, повсюду валялся всяческий мусор, который жильцы выбрасывали прямо из окон. Со всех сторон неслись пьяные крики. Усатая старуха с трубкой в зубах зло уставилась на нас и протянула руку, требуя подаяния – как и я совсем в недавнем прошлом. И как, наверное, в скором будущем. Нищета – моя судьба, это я знала точно. Серебряные монеты в кармане жгли мне пальцы. Местная шпана, дымя папиросами, исподлобья изучала нас с Чарли – вот-вот набросятся. Мы для них чужаки.
А вот и дом 128. Грязным проулком мы пробрались к дворовому флигелю. Вонь, стоявшая на лестнице, едва не сшибла меня с ног. Я дома. Ужас привкусом мела осел во рту. В конце этой лестницы ждет мама. Но ждет ли? Я до тошноты страшилась, что ее нет, меня трясло от мысли, что я ей скажу, почему явилась без сестры и без брата. Мы поднялись на три этажа, и я, обмирая, постучала в дверь.
– Чего? – Дверь открыл мужчина. Подтяжки свисали с пояса, рубашка расстегнута, открывая волосатую грудь. Это был он, пьяница и мерзавец Майкл Даффи. Тетя Нэнси, его жена и сестра моего отца, к этому времени должна уже была родить. – Кого там еще несет?
– Экси, – сказала я и, поскольку он меня так и не узнал, добавила: – Мэри – моя мама.
– Однорукая баба, что ль?
– Да. Другую руку она потеряла.
– А не надо совать куда не след. – Даффи загоготал и оглядел меня с головы до ног: – О, не замарашка больше, да? Выросла и чистюля. Я тебя и не признал.
