другом. Они по-прежнему оставались друзьями, но сама жизнь, естественно, изменилась, и Хусейн Кирша больше не работал в кофейне своего отца, и не коротал там ночи, как делал прежде в выходные, и оба друга редко теперь встречались. Однако и тут присутствовало чувство зависти: оно не покидало сердце парикмахера всякий раз, как он вспоминал про ту огромную пропасть, что ныне разделяла их, хотя в своей зависти — равно как и в жизни — он был умным и кротким, не совершал необдуманных поступков и ошибок, и пока что не обмолвился ни единым плохим словом о своём друге. Он словно завидовал ему белой завистью, не по-настоящему, без зла, и в утешение себе говорил: «Ничего, вот закончится война когда-нибудь, и Хусейн вернётся в наш переулок таким же бедняком, как и тогда, когда он уходил отсюда».
В потоке обычной болтовни Хусейн Кирша рассказывал приятелю о жизни на армейском складе, о рабочих, жалованьях, о своих отношениях с англичанами, забавных историях и шуточках, а также о той симпатии и восхищении, которые проявляли к нему солдаты. Он сказал:
— Капрал Джулиан говорил мне как-то, что единственное моё отличие от англичан — это цвет кожи!.. Он часто советует мне быть поэкономнее, но руки, — тут он радостно помахал рукой в воздухе, — что зарабатывают деньги во время войны, годятся также и для того, чтобы в мирное время, когда война закончится, зарабатывать вдвойне. А как по-твоему, когда же кончится война?! Только пусть тебя не одурачит поражение итальянцев — в войне на них рассчитывать нечего, Гитлер будет ещё двадцать лет воевать! Капрал Джулиан питает восхищение ко мне и слепо доверяет, и благодаря такому доверию я допущен к его обширным коммерческим делам — к продаже табака, сигарет, шоколада, ножей, одеял, носок и обуви… Просто великолепно!
Аббас Аль-Хулв задумчиво пробормотал:
— Великолепно!
Хусейн бросил на себя в зеркало изучающий взгляд и сказал:
— Знаешь ли ты, куда я сейчас направляюсь?… В зоопарк. И знаешь, с кем?.. С девушкой, подобной сливкам с мёдом, — тут он послал смущающий воздушный поцелуй, — и поведу её к клеткам с обезьянами.
Он расхохотался и продолжил:
— Бьюсь об заклад, что ты спросишь: а почему обезьяны? Для такого, как ты, это естественный вопрос, ты ведь видел только дрессированных обезьян у обезьянщика. Так знай же, осёл, что обезьяны в зоопарке живут стаями в клетках. Они так похожи на человека и по внешнему виду, и по ужасному поведению: можно просто так, прилюдно увидеть, как они ухаживают друг за другом и занимаются любовью. Если я приведу туда эту девушку, тогда передо мной откроются все двери!
Продолжая своё дело, Аль-Хулв пробормотал:
— Великолепно!
— Женщины — это целая наука, и чтобы искусно овладеть ей, недостаточно одних лишь хорошо уложенных волос.
Аль-Хулв засмеялся и поглядел на его волосы в зеркало, затем удручённым голосом сказал:
— О, я несчастный!
Хусейн изучил своё отражение в зеркале острым взглядом и язвительно спросил:
— А как же Хамида?!
Сердце Аль-Хулва неистово застучало, поскольку он никак не ожидал услышать столь любимое им имя в этот момент: перед его глазами нарисовался её образ; он покраснел, и пролепетал, даже не понимая своих слов:
— Хамида…!
— Да, Хамида, дочь Умм Хамиды!
Парикмахер прибегнул к молчанию, на лице его промелькнула тень смущения, тогда как друг резко продолжил:
— Какой же вялый, безжизненный… Твои глаза спят, лавка спит, и жизнь твоя — сплошной сон и апатия. Зачем мне трудиться и будить тебя, мертвец? Ты полагаешь, что такая жизнь заслуживает того, чтобы твои мечты сбылись?! Твои мечты! Увы, сколько бы ты ни старался, а больше, чем на кусок хлеба ты себе не заработаешь.
В спокойных глазах появилась тень задумчивости, и смутившись, Аль-Хулв сказал:
— Благо в том, что избрал для нас сам Аллах…
Юноша язвительно заметил:
— Да, в дядюшке Камиле, кофейне Кирши, кальяне, да игре в карты?!
Аль-Хулв теперь уже полностью был в замешательстве:
— Но почему ты насмехаешься над такой жизнью?
— А это действительно и есть жизнь? В этом переулке одни только мертвецы. И ты продолжаешь тут жить, но тебя даже в землю зарывать не нужно. Да упокоит тебя Аллах.
После некоторых колебаний Аль-Хулв решился-таки задать ему вопрос, хотя и сам знал, что друг ответит ему:
— А что ты хочешь, чтобы я сделал?
Его юный друг закричал на него:
— Я уже столько раз тебе говорил об этом, столько раз давал советы. Скинь ты с себя эту презренную жизнь как скидываешь грязную одежду, закрой ты эту лавку, уезжай из этого переулка, дай отдых своим глазам, перестань смотреть на труп дядюшки Камила. Поступи в услужение к британским солдатам, ведь английская армия — это же неисчерпаемый клад, прямо как сокровища Хасана-басрийца. Эта война — вовсе никакая не катастрофа, что бы там ни говорили невежды, это самое настоящее благо, и её послал нам Господь, чтобы спасти нас от всех этих мучений и нищеты. Скажем «добро пожаловать» всем этим тысячам воздушных налётов, что сбрасывают на нас золото. Разве я не рекомендовал тебе присоединиться к армии? И продолжаю говорить, что это — удобный случай, это шанс. Да, верно, Италия потерпела поражение, но Германия-то осталась, а за ней стоит Япония, и война будет идти ещё лет двадцать. В последний раз тебе твержу — есть столько вакантных мест в Телль-Кабире! Поезжай туда!
Воображение Аль-Хулва наконец-то пробудилось, а эмоции накалились, да так, что ему трудно было сдержать их в узде и справиться со своей работой. И результатом тому послужили не одни лишь слова Хусейна, а скорее его постоянная настойчивость всякий раз, как он приходил сюда. Ему была свойственна умеренность в силу самого характера, как и отвращение к передвижению, страх перед всем новым, отвращение к путешествиям. И если бы его предоставили самому себе, он не нашёл бы никакой другой альтернативы переулку Мидак, даже если бы оставался тут всю свою жизнь, и он не наскучил бы ему и продолжал всё так же нравиться.
Но через какое-то время он очнулся: всякий раз, как в нём шевелилась
