таким наивным и простым. Ещё вчера ты сетовал на то, что тебя не в чем будет похоронить после смерти; теперь же, когда я приготовил для тебя саван, ты хочешь выгодно продать его! Однако, увы, вряд ли ты получишь то, чего так хочешь: я продам твой саван, чтобы почтить твоё тело, прожившее столь долгую жизнь, Иншалла…
Дядюшка Камил застенчиво улыбнулся и ответил:
— А если я проживу так долго, что застану то время, когда всё вернётся на круги своя, как было ло войны? Тогда-то мы точно потеряем от стоимости такого дорогого савана?!
— А если завтра ты умрёшь?!
Дядюшка Камил нахмурился:
— Не приведи Господь!
Аль-Хулв расхохотался и сказал:
— Ты напрасно пытаешься заставить меня отказаться от своего решения. Саван останется у меня и будет храниться в неприступной крепости, пока сам Аллах не явит свою волю…
И он снова засмеялся, и смех его был так долог, что его товарищ тоже присоединился к нему. Затем юноша с упрёком сказал:
— Какой же ты человек, однако! От тебя не дождёшься пользы! Я разве хоть раз в жизни воспользовался тобой на один грош?! Нет, абсолютно! Волосы не растут на твоей бороде, как и усы. Голова у тебя лысая. Во всём этом обширном мире, к которому так призывает твоё тело, нет ни единого волоска, которым я мог бы воспользоваться с выгодой для себя. Да простит тебя Аллах…
Дядюшка Камил улыбнулся и ответил ему:
— Это чистое ухоженное тело никому не в тягость и помыть…
Их разговор прервал голос, больше похожий на вой, и они посмотрели в сторону переулка и заметили там, как Хусния-пекарша накинулась на своего мужа Джааду с туфлей. Мужчина же отступил перед ней, не имея сил защищаться, и крик его расходится чуть ли не до самого горизонта. Оба собеседника рассмеялись, и Аббас Аль-Хулв закричал, обращаясь к женщине:
— Прояви милосердие и прости, госпожа…
Однако женщина не переставала колотить мужа, пока Джаада не упал к её ногам в плаче и мольбе о пощаде. Аббас смеялся, и обращаясь к дядюшке Камилу, сказал:
— До чего же хорошую службу могут сослужить туфли — весь твой жир просто растает!
Тут появился Хусейн Кирша — он вышел из дома, одетый в брюки, рубашку и шляпу. Он горделиво посмотрел на свои ручные часы, и маленькие острые глаза его наполнились блеском. Он поприветствовал своего друга-парикмахера и прошёл вглубь салона, к креслу, и сел, чтобы подстричься, пока у него выходной.
Оба друга выросли вместе в переулке Мидак, и появились на свет в одном и том же доме — доме господина Ридвана Аль-Хусейни, однако Аббас Аль-Хулв пришёл в этот мир на три года раньше Хусейна Кирши. В то время Аль-Хулв жил с родителями. Так прошло целых пятнадцать лет, пока он не встретил дядюшку Камила, вместе с которым стал снимать квартиру. Друзья провели вместе и детство, и отрочество. Словно братья, они делили привязанность и дружбу, которая продолжалась до тех пор, пока их не разделила работа: Аббас пошёл подмастерьем к парикмахеру на Новую улицу, а Хусейн стал помощником в мастерской по ремонту велосипедов в Гамалийе.
Нравы их различались с самого начала, и возможно, именно это отличие и послужило главной причиной сохранения их дружбы и взаимной привязанности. Аббас Аль-Хулв был и продолжал оставаться человеком кротким, мягким и добросердечным, по природе своей склонным к умиротворению и прощению. Пределом его желаний было развлечься, поиграв в какую-нибудь мирную игру, посидеть в кафе, покурить кальян и сыграть в карты. Ему претили назойливость и ссоры, и потому он всегда их сторонился, умело вызывая на губах милую улыбку и говоря спорщику: «Да простит тебя Аллах». Он не пропускал молитвы и посты, включая пятничную молитву в мечети Хусейна. Однако сейчас он забросил выполнение некоторых религиозных обязанностей, но не из пренебрежения ими, а из лени, хотя по-прежнему посещал пятничную молитву и постился в Рамадан. Нередко случалось и так, что его друг, Хусейн Кирша, задевал его, ища ссоры, и когда особенно горячился, он остужал его пыл. Известно было, что он неприхотлив и доволен малым, и несмотря на то, что в подмастерьях он ходил целых десять лет, лишь спустя пять лет открыл свою собственную маленькую лавочку, и с тех самых пор считал, что достиг самого большего из того, о чём мог желать: настолько его наполнял дух умеренности и довольства тем, что имел, что это можно было прочесть в его выпуклых спокойных глазах, полном теле и неотделимом от него весёлом нраве.
А вот Хусейн Кирша был одним из самых смышлёных людей в переулке Мидак, известный своей энергичностью, ловкостью и отвагой, а если того требовала необходимость, не чурался и греха. Поначалу он трудился в кофейне отца, однако они не поладили друг с другом, и он покинул кофейню и перебрался в мастерскую по ремонту велосипедов, где оставался до тех пор, пока не вспыхнуло пламя войны. Затем он стал прислуживать в лагере у англичан, где получал по тридцать пиастров в день — по сравнению с тремя, что зарабатывал на своём первом поприще, — и это помимо того заработка, который он прозвал «Для пропитания необходима ловкость рук». Таким образом, его статус повысился, а карман наполнился; он развлекался с энтузиазмом, бьющим через край, не признавая никаких границ, получал удовольствие от новой одежды, посещал рестораны и часто ел мясо, которое, по его мнению, было пищей любимцев фортуны. Он также захаживал в кинотеатры и кафе, пьянствовал, заводил интрижки с женщинами. Опьянение наводило его на щедрый лад: он звал друзей на крышу своего дома, где предлагал им еду, финиковое вино и гашиш. Во время одного из таких моментов, когда он был пьян — как рассказывали — он сообщил некоторым своим гостям: «В Англии таких как я, ведущих жизнь в довольстве, называют „Large“». Поскольку такие как он не лишены завистников, его прозвали Хусейн Кирша Ал-Лардж, а позже и вовсе стали называть Хусейн Кирша-Гараж!
Аббас Аль-Хулв взял машинку и принялся аккуратно и активно обрабатывать голову друга, подстригая с боков, и не прикасаясь к кудрявым волосам, жёстким и грубым, почти стоящим колом на макушке. Он не мог не грустить всякий раз, как встречался со своим старым
