— Нешто и впрямь озоруют по Волхову свеи?
— Даст бог, пронесет.
— Бог-то даст, да вот самим бы не сплоховать.
В пути отъелись они на обильных Негубкиных хлебах, думали — и дале все будет праздник.
— Не робейте, вои, — успокоил их купец. — Товар мой, лешему в пасть я не пойду. А без риска гостьбы не случается.
— То-то, что не случается, — ворчали вои.
— Так почто рядились со мной? — посмеялся над ними Негубка. — Чай, идем не пиры пировать. На пирах-то я б и без вас управился.
— На пирах всяк молодец, а своя голова дороже…
— Не повернуть ли, пока не поздно, к Новгороду. Слышь, купец?
— Поздно поворачивать, а где беда стережет, про то никому неведомо. Может, на обратном пути и ждут нас свеи у берега, ась?
Пока говорили так, сгустились сумерки. На стороне зашедшего солнца, на светлой потухающей полоске, показались густо прилепившиеся друг к другу строения.
«Вот и Ефросимова обитель», — подумал Митяй с грустью. Не раз хаживал он здесь на однодеревке через Волхов. Поди, и по сию пору покачивается лодочка на колышке, вбитом в берег его рукой.
Из темноты крикнули:
— Кого бог принес?
Вот и голос показался Митяю знакомым. Так-то зычно покрикивал вратарь — у одного лишь пономаря был погуще бас.
— Купцы мы, — отвечал Негубка во тьму. — Плывем из Новгорода к Нево-озеру, а в обители у Ефросима ищем сегодняшнего ночлега.
Весла живее заскрипели в уключинах, берег приблизился и ткнулся в нос лодии.
— А ну, погодь, — пробасил невидимый вратарь. — Стой, где стоишь, не то метну стрелу.
— Да почто же стрелы метать, ежели мы русские? — сказал Негубка.
— Кликну игумена, с ним и толкуйте, — отвечал вратарь и, удаляясь от берега, зашуршал кустами.
Нежданных гостей принимал Ефросим в трапезной, Негубку сажал с собою рядом, вел с ним беседу неторопливую, выспрашивал, как дошли, да какой товар везут, да на какой рассчитывают прибыток.
— Товар у нас разной, — отвечал Негубка. — Везем соболей, лисиц, рыбий зуб, воск, мечи. А на прибыток рассчитываем хороший. Мало нынче купцов ведет заморский торг. Побаиваются шатучих татей и свеев. Да и к нам редко стали наведываться гости. Кому охота лишиться товара или голову на пути потерять?
— Верно, потускнела былая слава новгородская, — грустно отзывался Ефросим. — От упрямства Мартириева и Ярославовых притязаний много было посеяно обид.
— А вас-то не тревожат ли свеи?
— Тревожат и нас. Спать ложимся с мечом, ворота держим на крепком запоре. Утром был у нас сотский Шелога, старый мой знакомец, предупреждал: ухо, мол, держите топориком — ворог недалече бродит.
— И нас упредил Шелога, — сказал Негубка, — присоветовал ночью Волховом не плыть, а просить у тебя ночлега, игумен.
— Для доброго человека моя обитель завсегда открыта, — улыбнулся Ефросим. — Сердцами тревожимся мы за наших ближних. Да ныне и сами кормимся прошлогодними припасами. Худо стало.
— Нешто и ваши закрома опустели?
— А отколь им полниться?.. Весною, как стал Ярослав под стенами Новгорода, мы с помощью пришли. Снарядили обоз, а сами без зернышка остались. С нового-то урожая, почитай, ничего почти не собрано. Остерегаются в деревнях везти нам хлебушко. Давеча слух прошел, будто отбили свеи немало кадей зерна, вот и позарывали мы то, что осталось, в землю… Лучших времен дожидаемся — не век же Ярославу сидеть на нашем столе.
— Куды там! Кабы по воле новгородцев сел Ярослав, был бы он травы ниже, тише воды. За спиною-то его — Всеволод.
— Всеволод-то за его спиной, да лика Ярославова не зрит. Звериной он… А как прослышит о творимых князем бесчинствах, так и повернет, — мол, не для того я тебя сажал, чтобы зорил ты детей моих. Людей именитых снаряжать надо ко Всеволоду, в ноги ему пасть, просить защиты… Да смекаю я, Мартирию гордости своей все никак не переломить. От него все беды и вся смута, ему и ответ держать…
— Бросил бы словечко, надоумил, — подсказал Негубка.
— Вразумлял я, да слова мои — аки глас вопиющего в пустыне. Ныне ноги моей в Новгороде боле не будет.
Стал сердиться Ефросим, резко обозначились скулы на его лице, кожа покрылась красными пятнами. В больное место угодил со своими советами Негубка.
— Спасибо тебе, игумен, за хлеб да соль да приятную беседу, — поднялся он из-за стола, крестясь в завешанный образами угол.
— Дай-то бог, чтобы на пользу, — ответил Ефросим, которому понравилась обходительность купца.
Все поднялись из-за стола, собираясь покинуть трапезную. Поднялся и Митяй. Ноги едва держали его от страха.
— Постой-ко, — вдруг сказал Ефросим Негубке. — Кажись, лик вон того парнишки, что с тобою, вроде бы мне знаком. Отколь он?
— Со мною из Владимира плывет.
— А часто ли с гостьбою хаживал?
— Да в первый раз.
— Уж не Митяем ли его кличут? — красные пятна на щеках игумена стали еще заметнее.
— Всё так, — удивленно сказал Негубка. — Да тебе-то откуда он знаком?
— Ну-ко, поди сюды, Митяй, негодник ты этакой, — поманил Ефросим пальцем оробевшего отрока. — Поди, поди, что встал, яко столб, посреди дороги?
С трудом перебирая ногами, Митяй приблизился к игумену, остановился на почтительном расстоянии, с опаской поглядывая на зажатый в руке Ефросима памятный ему посох.
— Ты почто же сбег от меня? Почто не сказался? — грозно придвинулся к нему игумен.
Митяй отступил на шаг, потупился.
— Ну-ко, зри мне в очи! — рявкнул Ефросим. — Зри в очи да всю правду сказывай.
— Да что сказывать-то? — промямлил Митяй.
— Так-то исполнил ты мое поручение, так-то сходил в Новгород?
— Был я у попа твово…
— Ну?!
— Схватили меня вои…
— Дале говори!
— Поволокли на городню, велели стрелы метать в Ярославовых людей…
— А дале?
— Дале-то в поле вышли… В поле, стал быть, принялись озоровать… Тут меня и схватил Всеволодов гонец.
— Сказки сказывать ты мастер! — поскреб посохом половицы Ефросим. — А правду когда отвечать станешь?
— Все правда, игумен, — перекрестился Митяй, впервые подняв на него ясные глаза.
— Досель правда? А отсель до сего дни?..
— Увязался я за Звезданом, напросился с ним ко Владимерю…
— Да почто ж тебя во Владимир-то понесло?!
— Мир повидать захотелось…
— Ишь чего на ум взбрело! А о том не подумал, что свершил я через тебя, негодник, великий грех?
— Какой же грех-то? — в испуге попятился от Ефросима Митяй.
— А такой и грех, что живого схоронил! Что за упокой души твоей денно и нощно молился! — кричал игумен, наступая на Митяя и перехватывая из левой в правую руку тяжелый посох.
Подался Негубка к Ефросиму, хотел уберечь паренька, но поздно было. Посох гулко шмякнул по Митяевой голове.
— Нагнись, Митяй, нагнись, тебе велено! — заорал Ефросим, занося посох для второго раза.
Повернулся к нему Митяй, нагнулся было, но тут же выпрямился.
— Э, нет, игумен, — сказал он. — Спину я тебе боле не подставлю…
Хоркнул Ефросим, пошатнулся и вдруг выронил посох из рук. Опустился на лавку, держась за сердце. Лицо его из красного сразу сделалось белым с прилипчивой желтизною, как старая береста.
Митяй, вскрикнув, со всего роста грохнулся перед ним на колени.
— Прости мя, грешного, — сказал он, склоняя голову. — Не думал, не гадал я, что пораню тебя — само собою вышло… Прости!..
Игумен безмолвствовал.
— Почто молчишь, отче?
Ефросим пошевелился, посмотрел на Митяя печальным взглядом. От непередаваемой тоски его глаз больно защемило у Митяя под ложечкой. Перекрестился он быстро правой рукой, а левой коснулся Ефросимова колена. Не вздрогнул игумен, не отстранился.
Еще ближе подполз к нему на коленях Митяй. Слезы жалости навернулись ему на глаза, перехватило дыхание. Сунулся он Ефросиму в ноги и замер.
Поднялась рука игумена, повисела в воздухе и мягко опустилась Митяю на голову.
— Бог с тобою, Митяй, — проговорил Ефросим с натугой. Слезы и его душили, и ему мешали говорить. — Видно, так тебе на роду писано. Встань…
— Никак, простил? — обрадовался Митяй, шмыгая и проводя ладонью под носом.
— Чего уж там, — улыбнулся сквозь горечь Ефросим. — Много ли времени утекло, а вишь, как переменился…
— Куды уж меняться-то мне. Люблю я тебя, отче.
— Любишь…
— Ей-ей люблю, — побожился Митяй. — Ты мне не просто игумен, ты родитель мне. Без тебя я псом шелудивым помер бы под забором…
— Что верно, то верно, — немного отходя, кивнул головой Ефросим. — Подобрал я тебя в лихую годину…
— Выкормил, — подхватил обрадованно Митяй, — грамоте обучил…
— Шибко обучил ты его грамоте, — встрял в разговор Негубка.
