старые бутылки, но и некоторое количество ходкого товара — если для него не оставалось места в складе на дворе, — конечно, такого, который не портится от сырости, главным образом фарфор и стекло. Сюда-то со свечой в руке и направилась Валентина; храня многозначительное молчание, она подвела зятя к низенькому чулану, похожему на страшный тюремный карцер; от пола до потолка в этом чулане громоздились картонные коробки.
— Будьте добры, загляните в коробки, — сказала Валентина.
Он брезгливо приподнял крышку одной коробки и нашел в ней двенадцать фарфоровых раскрашенных изображений Пороховой башни с надписью по низу «Привет из Праги», завернутых в заплесневевшую шелковую бумагу.
— Это наш самый ходкий сувенир, — сказал Борн, все еще не понимая, куда гнет Валентина. — Они продаются дюжинами.
Валентина на это возразила, что на месте Борна не была бы так уж уверена, что они продаются дюжинами. Если б он изволил потрудиться — как это сделала она — и пересчитать эти заплесневелые коробки, которые помнят прошлогодний паводок, то насчитал бы их не более и не менее, как ровно четыреста пятьдесят штук. Четыреста пятьдесят коробок по двенадцати Пороховых башен в каждой — это чуть ли не пять тысяч Пороховых башен, без малого четыре с половиной тысячи гульденов. Наш милый Борн бегает по митингам, разрывается, протестует против нового налога с имущества, хотя для него-то налог этот составит не более пятисот гульденов, потому как у него, не в пример Мартину, можно сказать, и нету ни шиша, ни земли, ни дома на Сеноважной, — а вот то, что у него в подвале валяется бракованного товару чуть ли не на пять тысяч гульденов, товару, который он никогда не продаст, и сейчас она, Валентина, ему скажет, почему он не продаст, — это ему все равно, он об этом и не знает! И кто же скупал эти Пороховые башни, кто так трогательно заботился, чтобы клиент, пожелавший купить Пороховую башню, не ушел с пустыми руками? Да пан Иозеф, юный любимец Борна.
Так она говорила, скрестив на груди руки, вперив в Борна свои строгие, большие синие глаза, освещенная снизу пламенем свечи, которую прилепила к крышке ящика. Он же слушал ее проповедь хмуро, потупив голову.
— А я этому юноше так верил! — сказал он.
— Верить надо прежде всего самому себе, — отрезала Валентина. — Да иной раз заглядывать в подвалы. Я тоже сначала не увидела здесь ничего подозрительного, как отыскала тут эту гибель Пороховых башен, — ясно, была-то я тут впервые и думала, так оно и должно быть и все, мол, в порядке. Только не повезло вашему пану Иозефу: поднимаюсь я в магазин и как раз вижу, что он договаривается о чем-то с каким-то коммивояжером, да вы его, верно, сами знаете, этакий противный хлыщ с золотым пенсне и котлетками.
— Вероятно, это пан Вюстхоф с фарфорового завода в Клаштерце, — догадался Борн.
Валентина подтвердила — да, это и был, как оказалось, пан Вюстхоф с фарфорового завода в Клаштерце. Он показывал пану Иозефу коллекцию фигурок животных — оленей, собачек, попугаев, и пан Иозеф заказывал, а пан Вюстхоф записывал, как заводной. Когда пан Иозеф кончил заказывать, пан Вюстхоф спросил, не желает ли он еще Пороховых башен, и тут Валентина навострила уши. Пан Иозеф отвечал, что Пороховых башен ему больше не надо, и пан Вюстхоф страшно удивился — как же, мол, так, они ведь так хорошо идут и вон на полках осталось всего несколько штук. Тут Валентина подметила, как пан Иозеф подмигивает Вюстхофу своим хитрым воровским глазом, и сейчас же поняла, что к чему. Она пригласила Вюстхофа к себе и без всяких околичностей ему заявила, что подаст на него жалобу в уголовный суд и посадит за мошенничество. И пусть он лучше не выкручивается и не делает удивленных глаз, а главное, пусть не запирается, потому как пан Иозеф уже во всем сознался, все рассказал про эти Пороховые башни. Тут Вюстхоф засмеялся и сказал, что никакого мошенничества тут и в помине нет и это уже дело пана Борна, если он разрешает пану Иозефу покупать товар, который невозможно сбыть с рук; и если фарфоровый завод в Клаштерце премирует пана Иозефа за оптовые заказы мелкими приватными наградами, то это очень распространенный обычай, не подпадающий ни под какой уголовный параграф. На всяком заводе может случиться такой казус — выпустят что-нибудь сомнительное, дурацкое, заранее обреченное на неуспех, а потом делают что могут, чтоб сбыть с рук брак: объявляют премии, награды, — и нечего этому удивляться. Вот так и с этими злополучными Пороховыми башнями. Вообще-то они сделаны чудесно, как настоящие, но совершенно не подходят для роли сувенира — а почему? Да потому, что всем ведь известно: у Пороховой башни собираются сомнительные девицы. И никто, конечно, не станет покупать такой предмет на память — что дома-то скажут? Почему, мол, из всех достопримечательностей Праги покупателя заинтересовала именно Пороховая башня? — Ну вот, теперь Борн знает, за что Валентина выгнала пана Иозефа. Да что это с Еником? Он такой печальный — или это только кажется Валентине?
Борн и в самом деле опечалился.
— Всюду нечестность, фальшь, предательство, — говорил он, когда они поднимались наверх. — Когда я в молодости служил у Есселя в Вене, я тоже закупал товары. Разве могло мне в голову прийти воспользоваться своим положением для взимания всяких премий, для обворовывания шефа?
— Что ж, значит, вы были честнее, — отозвалась пани Валентина, осторожно ступая по скользким ступенькам.
— Нет. Весь мир был честнее, — возразил Борн. — Мы еще верили в идеалы, в святость слова и неприкосновенность собственности. А во что верит нынешнее молодое поколение, да и с чего ему верить? Какие примеры видит оно? Император несколько раз обещал короноваться чешским королем и не выполнил обещания. Всем известно, что Бойст за уступки, которые сделал венгерцам, принял от их магнатов неслыханные взятки. Так действуют высшие представители государства. Почему же не брать взяток и пану Иозефу?
— Вы, Еник, всегда слишком много философствуете, это ваша старая ошибка, — сказала Валентина. — Что поделаешь, негодяи были всегда, и надо остерегаться их, не то, гляди, на ходу подметки срежут. Думаете, мы с Мартином не приглядываем за тем, что делается в нашей конторе?
— Думаю, что приглядываете, — улыбнулся Борн и от всей души прибавил: — Ах, маменька, чего бы я мог достичь, будь у меня такая жена, как вы!
«Э, милый, об этом надо было поразмыслить семь лет назад», — подумала она.
Вскоре после этого подтвердилось, до чего не только благотворной, но
