столько, что тесны уже становились залы в магазине возле Пороховой башни, а провинциалы, приезжая в Прагу, стаями ходили смотреть, действительно ли возможно, что, в то время как Бойст прижимает славян к стене, посреди города висит огромная вывеска с русской надписью. Это было до того странно, до того необычно, что в конце концов вынырнула в Праге сплетня, будто Борн только играет роль патриота и оппозиционера, а в действительности он самый тонкий доносчик и осведомитель и что именно за его шпионскую службу и разрешают ему власти делать себе рекламу с помощью славянских надписей.
Позорная, лживая клевета — и весьма опасная. Без конца повторяемая, подчеркиваемая, распространяемая, она могла сломать шею Борну. К счастью, полицей-президент вовремя прислал Борну строгое письменное распоряжение — конечно, по-немецки, — немедленно снять провокационные вывески. Борн сейчас же вставил неприятную цидульку в черную рамку, обвил траурной лентой и вывесил в своей витрине. И только после этого повиновался распоряжению; снятие прославленных красноречивых вывесок происходило медленно, церемонно, при огромном стечении народа, многие плакали. Молодые приказчики, снимавшие щиты, имели на рукавах траурные повязки; приставные лестницы, по которым они влезали к вывескам, украшены бумажными креповыми черными лентами, и сам Борн, стоявший на тротуаре, вытянувшись в струнку по-сокольски, был в безупречном траурном фраке. Все величественно и трогательно; грубая клевета, уже начавшая пачкать имя Борна, развеялась как дым, и слава его даже возросла.
Число манифестаций и митингов увеличивалось, и Борн все чаще уезжал далеко из Праги — то в Орлицкие горы, то в Моравию, или в родной Рыхлебов, или в Южную Чехию — и предприятие его начало страдать от недостатка присмотра и руководства. Тут к Борну пришла неожиданная и в высшей степени действенная помощь. Оказала эту помощь Борнова красивая энергичная теща.
Вполне понятно, что люди столь практические, как Мартин и Валентина, не разделяли патриотического идеализма Борна. Их отношение, однако, моментально изменилось, как только деятельность нового премьер-министра графа фон Бойста из области чисто политической, национальной, распространилась и на финансовую.
— Сколько крику оттого, что Австрия разделилась на два куска, — ответил как-то Мартин на гневные жалобы Борна.
И с помощью обычной своей приземленной аргументации продолжал рассуждать, что и в разделенной, как стали называть — дуалистической, Австрии все равно будут ездить и переселяться, как ездили и переселялись в единой Австрии, да и Борновы побрякушки будут продаваться, как прежде.
— Звали нас Австрия, — добавил он, — теперь будем называться Австро-Венгрия. Неужто нам из-за этого сходить с ума или уйти в монастырь?
— Я понимаю, тебе безразлично, что Венгрия за наш счет получила полную самостоятельность и свободу, — ответил Борн. — Но поражаюсь, как это ты можешь равнодушно относиться к тому, что им за наш же счет снизили налоги на двенадцать миллионов ежегодно! Мы ведь будем теперь платить налоги не только с дохода, но и с имущества, дорогой мой, другими словами, казна протягивает лапу уже к самой основе национального достояния, а это не должно бы быть тебе безразлично, оно ведь и тебя касается. Или ты этого не знаешь?
Мартин, никогда не читавший газет, действительно ничего об этом не знал; тогда Борн вынул карандашик и подсчитал для встревоженного тестя, что если его участки в Комотовке и Опаржилке стоят круглым счетом сорок тысяч гульденов, дом на Сеноважной площади четыре тысячи, половина дома на Жемчужной, скажем, три тысячи, лошади и парк повозок двадцать тысяч, да в наличности у него шестнадцать тысяч — всего вместе восемьдесят три тысячи, то по новому закону, который сейчас готовится, Мартин заплатит за все это единовременный налог, установленный пока в один и две десятых процента от общей стоимости имущества, примерно тысячу гульденов, конечно, не считая прочих налогов, которые он платил до сей поры.
— Протест против этого нового налога и есть один из главных пунктов программы завтрашнего митинга, — закончил Борн, всовывая карандашик в петельку бумажника, соединенного с записной книжкой, на которой сверкали металлические буковки «Nota bene». — Я сам буду там говорить от нашего торгового общества, от «Меркурия».
— Вы не за один какой-то там «Меркурий» будете говорить, вы и за нас говорите, — сказала растроганная пани Валентина. — Я всегда знала, что вы самоотверженный, благородный человек.
Так в Чехии стало больше двумя оппозиционерами, двумя федералистами, двумя противниками австро-венгерского дуализма. И когда Борн попросил Валентину иногда заглядывать в его магазин, нет ли там каких безобразий в его отсутствие, — она согласилась очень охотно, и результат ее «заглядываний», хоть и нерегулярных, был великолепным.
После первого же раза Борн, вернувшись из трехдневной поездки в Вену, заметил какое-то изменение в магазине. Продавцы как-то странно держались, их приветствия были напряженные, деревянные, и он сразу увидел, что кого-то среди них не хватает.
— А где пан Иозеф? — спросил он о своем любимце, который обычно радостно спешил навстречу, когда хозяин возвращался из поездки.
Иозеф был проворный, симпатичный молодой человек, венский чех, прошедший лучшую торговую школу. Он напоминал Борну его собственное начало у Макса Есселя на Вольцайле, и поэтому Борн дарил ему свое доверие и приязнь, а увидев, что у него и вкус хорош, уполномочил пана Иозефа отбирать и закупать товар.
— Что с ним? Он заболел? — продолжал расспросы Борн, когда продавцы ответили смущенным молчанием на его первый вопрос.
Тогда один из них шепнул:
— Милостивая пани Недобылова его выгнала.
— Он еще не хотел уходить, так она его зонтиком, — прибавил другой. — Мигом выкатился!
Валентина, снова во всем сиреневом — не могла же она ходить в магазин с таким нежным товаром в холщовой блузе и высоких сапогах, в каковых хаживала в Комотовке и на Сеноважной площади, — сидела в его конторе и проверяла счета. За годы своего сотрудничества с Мартином она вполне прилично выучилась считать, в чем ранее была несколько слаба.
— Как давно вы не заглядывали в подвал? — холодно ответила она Борну вопросом, когда он возмущенно осведомился, правда ли, что она прогнала его лучшего работника, пана Иозефа, и по какому праву и за что. — Как давно вы не были в подвале? — повторила она, когда он ответил, что говорит не о подвале, а о пане Иозефе.
Он признался, что, собственно, не помнит, когда там был в последний раз; Валентина встала и сказала коротко:
— И очень плохо. Так пойдемте, я вам кое-что покажу.
Под торговыми залами был целый лабиринт подвалов и коридоров, по большей части пустующих, не используемых, потому что там было сыро — весной туда затекала вода из переполненных водосточных канав. Здесь складывали всякий хлам, ящики,
