И Тиберий уже точно знал, что случится с Агриппиной, Нероном и Друзом.
Но главное — это было сохранить в тайне от всех свои планы насчет Калигулы. Время пока терпит. Сначала нужно войти в доверие к Антонии. Старуха не любит Сеяна? Очень хорошо. Значит, она проследит за тем, чтобы Сеян не причинил вреда Калигуле. И сам дрянной мальчишка пусть пока не знает, что на него пал выбор.
Написав Антонии, что всегда будет рад видеть ее у себя на острове, Тиберий отправил письмо с гонцом, не доверив его Сеяну. Он и Сеяна оставил возле себя, не разрешив ему отплыть на почтовом судне. Он объяснил это тем, что начинается последний этап борьбы с партией Агриппины — и нужно многое продумать вместе.
43
Во дворце Ливии Августы всегда было тихо — слуги и рабы знали, что хозяйка не любит громких разговоров и прочего шума. Но на этот раз тишина стояла как в могиле. Сравнение это напрашивалось потому еще, что сама Ливия лежала в своей спальне и готовилась умирать. И если уж она объявила, что дни ее сочтены, то, значит, так оно и было. В отличие от Тиберия, постоянно твердившего о своей близкой смерти, Ливия никогда не шутила с этим. И собиралась жить едва ли не вечно. Но внезапная болезнь, начавшаяся с обычной простуды, свалила ее с ног, и Ливия чувствовала — навсегда.
Ей было уже восемьдесят шесть лет. Вместе с Августом создававшая империю, при жизни почитаемая как божество, сказочно богатая, перед смертью она осталась в удручающем душу одиночестве. Почти никого из старых друзей не осталось в живых, а те, что остались, давно перестали навещать ее — слишком было опасно. Принять приглашение Ливии, особенно после того, как она огласила письма Августа, — значило подписать приговор себе и своим родственникам. Сеян внимательно следил за всеми, кто поддерживает связь с Ливией Августой.
В темноте спальни (окна были наглухо занавешены, потому что дневной свет раздражал Ливию) она ожидала смерть и думала. Мысли приходили самые неожиданные, и временами Ливии становилось так страшно, что она хватала слабой рукой шнурок звонка, чтобы кто-нибудь из слуг пришел и ему можно было что-то приказать. И боялась Ливия не смерти — она боялась гораздо большего. Того, что неправильно, может быть, прожила свою жизнь, полную трудов и опасностей. Когда она была молодой, то верила, что ей суждено высокое предназначение. И ни в чем не сомневалась. Почему же, выполнив свою миссию на этой земле, она осталась одна — жалкая старуха, потешающая всех своей вдруг вспыхнувшей страстью к румянам, притираниям и краске для бровей?
Она разговаривала с Августом. Покойный муж приходил к Ливии каждый день, поэтому слугам настрого было запрещено входить в спальню без приглашения или особой надобности.
Август был с ней мил, как всегда. Он не держал на нее обиды, и Ливия была ему очень благодарна за это. Он знал, что причиной его смерти был яд, подсыпанный в его пищу рукой жены. Знал даже при жизни, когда ел с дерева фиги, чувствуя некий странный их привкус. Но об этом Август говорить не любил. Охотнее всего он пускался в воспоминания — о том, как отобрал Ливию Друзиллу у своего друга Тиберия Клавдия, о том, сколько неприятностей им с Ливией принес этот авантюрист и любитель египетских древностей Марк Антоний, о том, какие грандиозные зрелища устраивал для римлян Марцелл.
«Что я сделала не так, милый? — спрашивала Ливия. — Я виновата во многих смертях, и больше всего — в твоей, но поверь, мне тяжело было это сделать. А что мне оставалось? Ты вот-вот был готов помиловать Агриппу Постума, вернуть ему все почести и, того и гляди, назначить преемником. За этим последовала бы война! Безумец Постум стал бы мстить мне. Ты заступился бы, я уверена. Германик тоже не остался бы в стороне — начал требовать восстановления республики. Твоя смерть, мой дорогой, была для всех благом. Но что я сделала не так?»
«А ты помнишь, милая Ливия, какие у тебя чудные были груди?» — лукаво спрашивал Август, — О, как они мне нравились! А ты знала, плутовка, что своими титьками можешь меня приводить в состояние тихой покорности, и вечно совала их мне в нос, когда хотела настоять на своем. Если бы Рим знал, сколь многим он обязан твоим грудям и твоему умению ими вертеть, он поставил бы тебе памятник — Ливии Титястой».
«Прошу тебя, не кощунствуй, милый, — сердилась Ливия. — Кстати, как относятся ко мне… Одним словом, что обо мне думают там, где ты сейчас находишься? Судя по тому, как легко ты приходишь оттуда ко мне, твои нынешние… те, с кем ты теперь общаешься, не слишком сердятся на меня…»
«О, не волнуйся, милая жена, — говорил Август, — Земные дела здесь мало кого беспокоят. И особых разговоров о тебе я что-то не слышал. А приходить я могу только пока ты на Земле. Могу узнать тебя лишь живую, прости за невольное напоминание. Потом я, возможно, не узнаю тебя, и если мы встретимся и снова полюбим друг друга, то это произойдет совершенно случайно.
«Но как же боги? — спрашивала Ливия, — Они-то хоть есть там? Ты, милый мой супруг, ведь стал одним из них?»
«Скоро ты сама все узнаешь, дорогая жена», — говорил Август и опять переводил разговор на какие-нибудь мелочи. Ливия пыталась выяснить нечто для себя важное, старалась раззадорить мужа, несколько раз даже злила его нарочно — попрекала, например, жестокостью по отношению к дочери, Юлии Старшей, — но все безрезультатно. Он не понимал, чего она от него хочет. Августу казалось, что если жизнь и стоит разговоров, то именно таких — житейских, простых и понятных.
Она ничего не могла добиться от мужа — но это уже само по себе было неким откровением. Выходило, что только здесь Ливия могла получить ответ на свой вопрос: в чем заключалась главная ошибка ее жизни? Все же она радовалась, когда Август посещал ее, — встречи с мужем приносили ей облегчение, и смерть понемногу начинала становиться желанной.
Из живых чаще всего навещала Агриппина. Для затравленной Сеяном Агриппины дружба с матерью императора — пусть и нелюбимой — была последней защитой. Хрупкой и ненадежной, но все же защитой.
То ли чувства Ливии перед смертью обострились, то ли Агриппина стала другой — но теперь они без труда понимали друг дружку, о чем раньше и подумать было смешно. У них получался вполне нормальный разговор — если не подруг, то двух уставших женщин, каждая из которых могла другую пожалеть и сама вызвать жалость.
И предмет для разговоров всегда был один — Тиберий.
— Он сильно допекает тебя, внучка? — спрашивала каждый раз Ливия с сочувствием.
— Меня все время в чем-то обвиняют, — говорила Агриппина, — и я не могу понять в чем. Мне ничего не нужно, никаких заговоров я не замышляю. Я писала твоему сыну, госпожа Ливия, что прошу у него только оставить меня в покое, — и он больше никогда обо мне не услышит. Он мне ни разу не ответил, после того яблока.
А история с яблоком была такова. Тиберий пригласил Агриппину к себе на обед — это было вскоре после смерти Друза Младшего. Причем, как раз накануне, Тиберий в сенате обвинял ее в различных злоумышлениях. Агриппина колебалась, стоит ли принять приглашение, но все же пошла. Решив только быть осторожней за столом и не есть блюда, если его не пробует Тиберий. Она бы с радостью отказалась от визита, но надеялась, что сможет вызвать доверие императора и убедит его в том, что Сеян на нее клевещет. На обеде ей даже показалось, что своей цели она достигла, — Тиберий был добр, гостеприимен, благосклонно кивал в ответ на ее уверения в покорности. Но под конец обеда вдруг посерьезнел и приказал рабу принести для Агриппины яблоко. «То самое, что мы ей приготовили», — сказал Тиберий. Намек был яснее ясного, и Агриппина не сомневалась, что яблоко отравлено. Когда его принесли — на изящном подносе, очень спелое, — она не смогла перебороть брезгливость и отказалась взять в руки. Тиберий, все больше мрачнея, настаивал, чтобы она откусила хоть маленький кусочек, но она не хотела. Лишь попросила раба завернуть яблоко в салфетку.
— Ты хочешь сказать, что я собираюсь отравить тебя? — прикрикнул на нее Тиберий.
И пока Агриппина искала каких-то оправданий, он встал из-за стола, повернулся и вышел из триклиния. Это были последние слова Тиберия, которые она слышала. А вскоре он уехал из Рима, напустив на нее Сеяна.
— Мои знакомые погибают один за другим, — говорила Агриппина Ливии. — Даже моим подругам, что иногда заходили ко мне поболтать, центурион отрубает головы, а тела их тащат крючьями к Тибру. Они, видите ли, государственные преступницы! Я завидую тебе, госпожа Ливия, — ты скоро станешь свободной от всего этого. Прости, что так говорю возле твоей постели. Но, поверь, я охотно поменялась бы с тобой местами, ибо моя жизнь хуже смерти!
— А что твои дети? — спрашивала Ливия с затаенным интересом. Пренебрежение и ненависть со стороны родного сына рождали в ней незнакомое ранее любопытство к отношениям детей и родителей в других семьях.
