плен вместо меня, я освободил бы его, а вас, словно скот, повел бы пленниками в Крым! Я бы стоял здесь, пока вы бы не издохли от голода, а после перерезал бы вас, словно баранов!
Легкая судорога дернула лицо Воротынского. Махнув рукой, он приказал увести пленника. Дорого мурза ответил за свои слова – три ратника с наслаждением избивали его, пока он не потерял сознание.
В воеводском шатре военный совет. Слово держал Иван Шереметев:
– В лагере нечем кормить воинов и лошадей. Враг понес большие потери, но голодное войско не простоит больше трех дней. Надобно атаковать.
– Ратники устали, мы не сможем выйти из лагеря и напасть на врага, – спорил с ним князь Палецкий.
– Врага в разы больше все еще, нужно обороняться, – вторил Лыков-Оболенский.
– Можно отправить людей обратно, подобрать брошенный нами обоз…
– Нельзя распылять силы!
Воеводы говорили наперебой. Молчал лишь Воротынский, не мигая глядевший перед собой. Замолчали и остальные, увидев бесстрастное лицо князя.
– Что будем делать, Михаил Иванович? – тихо спросил князь Палецкий.
– Ждать, – вымолвил Воротынский. – Ждать и молиться. Кормить воинов надобно. Режьте коней. Иначе никак…
Два дня была передышка, если не считать редких небольших стычек. Солнце нещадно пекло, и над полем все острее ощущалась вонь неприбранных бесчисленных трупов, от которой рвало бойцов в обоих лагерях.
В русском начали дохнуть кони, их старались забить раньше, дабы накормить голодных ратников. Вгрызаясь в жесткое конское бедро, ел и Архип, все еще бледный от усталости. От запаха тлена кусок не лез в горло, но он ел через силу, превозмогая тошноту. Один ратник отдавал коня на убой и плакал, словно ребенок, прощаясь с жеребцом. Коня увели от него, и скакун, чуя беду, заржал жалобно, хотел было вырваться, но его крепко держали и оттащили насилу.
Под жарким солнцем страдали от жажды, слабели, но не собирались сдаваться.
Два дня оба войска собирались с силами. Ослабленные и поредевшие русские ратники понимали это и были готовы драться до последнего. Скоро должно было свершиться главное сражение, которое решит судьбу Русского царства.
Второго августа оно началось…
Подножие холма у реки Рожайки, куда хан решил направить свой основной удар, была главная сеча. Стрельцы и посошные мужики с рогатинами и топорами, осыпаемые стрелами, стояли друг подле друга плотной толпой. Тут были Архип, Илья и Семен. Илья ловко привязал нижнюю часть древка рогатины к отрубленной руке и стоял твердо, хотя ослабел от раны, уже источавшей неприятный запах. Сыплющиеся дождем татарские стрелы с противным чавканьем врезались в тела стоявших вокруг мужиков. Но они стоят, поддерживают первые ряды, которые теснит татарская конница. Одному мужику стрела попала в горло, тут же струя крови обдала Архипу лицо, а мужик, хрипя и булькая, рухнул под ноги стоявших вокруг товарищей.
– Не выдюжим… Не выдюжим… – повторял с ужасом Илья, глядя туда, где татарская конница уже подминала русские ряды. Стояла пыль, от нее у страдающих от жажды ратников еще больше сохло горло, они задыхались.
Другая толпа татар, уже пешая, лезла на «гуляй-город», несмотря на ливень русских пуль, стрел и снарядов. Татары так же осыпали защитников стрелами. Хворостинин командовал обороной «гуляй-города», бодрил солдат, помогал оттаскивать раненых. Татары расшатывали щиты, карабкались наверх, лезли руками в бойницы. Издав от бессилия истошный вопль, Хворостинин саблей отсек руку одному татарину, ухватившемуся за край щита.
– Секи! – закричали воины и принялись также отрубать врагам руки. Некоторые татары забирались на щиты и спрыгивали с оружием на защитников, но мало что могли сделать. Одного разрубил пополам сам Хворостинин, но князь едва не был убит еще одним забравшимся на щит татарином – его спас стрелец, подбивший врага из пищали.
Одолевали татары. Вот уже смят полк у реки Рожайки. Татарские кони с покрытыми кровью ногами лезли по месиву из трупов, оступаясь. Архип еще отмахивался саблей, когда рядом возникал какой-то всадник, не знал, куда попадал, лишь чувствовал, как со всех сторон обливается он чужой кровью. Он уже утерял Илью, но еще видел Семена. Затем краем глаза заметил, как Семен, охнув, со стрелой в груди упал под ноги отступающей русской пехоты.
В пыли ничего было не видно, тут и там мчались лошади и вновь исчезали, от всеобщего крика и шума сражения в ушах стоял страшный гул.
Один татарин прямо с седла бросился на Архипа, повалил его в кучу тел, но тут же был убит выхваченным из-за пояса ножом. Остервенело Архип бил его в бока и спину, пока сверху не навалилось еще одно безжизненное тело.
– А-а-а-а! – истошно, но глухо вырвалось у Архипа, когда он почувствовал, как по трупам, что лежали на нем, били нещадно копыта проходящей татарской конницы, еще больше вминая его в кучу из тел, от которых пахло кровью, по́том и испражнениями.
Коннице, что смяла пеший полк, уже противостоял конный отряд князя Лыкова-Оболенского и отряд казаков Черкашенина. Здесь врагу пришлось туже, завязалась упорная и долгая сеча.
Кровь уже смешалась с землей, щиты «гуляй-города» едва стояли.
– Михаил Иванович, где же ты? – простонал тихо Хворостинин, едва стоя на ногах от усталости и жажды. Утром Воротынский увел из лагеря полк детей боярских, дабы при атаке крымцев обойти с тыла и войско и тем самым сокрушить его. Вскоре доложили: в бой вступил отряд отборных турецких янычар – они шли в белоснежных войлочных колпаках и ярких шерстяных одеждах, вели прицельный огонь из мушкетов.
Хворостинин уже видел, как ратники дерутся из последних сил, скоро оборонять лагерь будет некому, и сюда ринется конница самого хана, которая сокрушит русичей окончательно.
– Дмитрий Иванович! – обратился к Хворостинину вестовой. – У Рожайки на холме казаки еще держатся, но скоро опрокинут их! Пеший полк уничтожен весь!
Хворостинин махнул рукой, не в силах что-либо ответить. Ежели казаки не выдержат, татарская конница обойдет «гуляй-город» и ударит сюда. И тогда конец.
Хворостинин сделал шаг, но оступился и упал на колено, опершись на саблю. Оглянулся. Поле утонуло в пыли, лишь слышался оглушающий шум сражения.
«А ежели князь Воротынский не придет? Оставил нас здесь умирать, а сам спасся? А может, он заодно с ханом?» – думалось Хворостинину. Мысль эта была от отчаяния, бессилия и злобы. И воевода рассмеялся во все горло, вытер выступившие слезы. Его подняли, испугавшись, видимо, но он отмахнулся от помощников.
– Стоим, братцы! – хрипло выкрикнул князь и, взяв сподручнее саблю, направился к защитникам «гуляй-города»…
Девлет-Гирею докладывали об успехах его войска на поле битвы. Он издали наблюдал за сражением, сидя в седле, в окружении свиты и турецких послов.
– Сыновья
