части — редакторов оппозиционных газет, Пецольд чувствовал себя белой вороной. Тюремный режим был не очень строгим — камеры запирались только на ночь, днем же стояла запертой только решетка в конце коридора, выходящая на лестничную площадку; господа арестанты посылали тюремщика через улицу за обедом и за пивом, ходили друг к другу в гости, варили кофе на спиртовке, а главное — говорили, говорили… В жизни не слышал Пецольд столько разговоров, столько противоположных мнений. Вот Борн толкует о единстве, думал он, ругает меня, что я это единство нарушил, поломал, а то, что они тут бранятся, как бабы на галерейке, это ему нипочём… Самое же неприятное было то, что они часто спорили из-за него, Пецольда, и вели долгие дебаты о том, имел ли он право участвовать в рабочей сходке и имеют ли рабочие вообще право созывать свои сходки — и все это, не спрашивая даже его собственного мнения на сей счет. Пецольду начинало казаться, что они в глаза не видали живого рабочего, а только слышали или читали о том, что существуют какие-то рабочие, а потому и смотрят на него, как на диковинного зверя. Казалось, присутствие среди них арестованного участника рабочего митинга раздражало их политическую фантазию. Они говорили о нем и о его поступке, как врачи говорят о больном, над ложем которого собрались на консилиум, измеряют ему температуру, ощупывают его и спорят о причине и сущности недуга, не спрашивая его собственного мнения. Борн, как мы узнали, был противником самостоятельных рабочих выступлений; наиболее красноречивым оппонентом его был заключенный в соседней камере редактор Шимечек, мужчина дородный и немолодой, но непомерно подвижный и проворный, — он ходил обычно в одном жилете, сюртук мешал свободе его движений.
— Говорите, рабочие митинги — нарушение национального единства? — сказал он однажды Борну. — Так ведь мы его тоже нарушаем, дорогой мой. — К тому времени, да будет замечено, уже можно было говорить о рабочих митингах во множественном числе, потому что за две недели, протекшие после сходки на Виткове, рабочие успели созвать еще один многочисленный митинг на Гомолке под Пльзенью. — Да, да, как ни вертись, господин патриот, а ведь мы это единство тоже нарушаем, потому что неверно ты утверждаешь, будто на наших собраниях говорилось только о таких вопросах, которые касаются интересов всей нации. О чем шла речь, например, на митингах на Ржипе или на Высокой? О новом налоге на имущество, если меня не обманывает память. А это интересует одних только имущих людей, если только я еще не свихнулся. Спроси-ка вот Пецольда, что он думает о налоге на имущество, и он тебе ответит, что ему до этого налога дела нет, потому что не владеет он никаким имуществом. Вы говорите о налогах на имущество, они — о заработной плате, всяк о том, что у него болит.
Борн стал возражать, что против новых налогов протестовали не из эгоистических интересов пострадавших, а из высшего общего интереса. Дело в том, что эти налоги предписаны венским парламентом без ведома сейма Королевства Чешского, который единственно имеет право облагать нас новыми налогами; и мы протестовали прежде всего против позорного урезывания наших политических прав, против того, что Вена распоряжается нами без нас, а это такое дело, которое не только может, но и должно бы интересовать человека вроде Пецольда, если только он претендует на то, чтобы его считали полноправным гражданином славного чешского народа.
— Кстати, о чешском сейме, — заметил другой красноречивый господин, — не знаю, право, о чем говорилось на этой самой Жижковой горе, пожалуй, что и ни о чем, но я читал их программу, и там буквально написано, что они будут добиваться представительства рабочего класса в сейме. Этого, господа, я не стал бы на вашем месте недооценивать. Вы понимаете, что это значит? Это значит, что Пецольды не желают больше играть пассивной роли в политике, как было до сих пор, что они требуют слова и хотят участвовать в решении общественных дел. Я думаю, что не ошибусь, назвав дату водворения первого рабочего в политическое отделение Новоместской тюрьмы исторической датой…
В своих спорах они так часто употребляли фамилию Пецольда, что она стала отвлеченным понятием, символом; о Пецольде дискутировали, не давая себе труда даже взглянуть на него, и Пецольд, слушая их, думал с гневом и горечью; да хоть бы черт зашил вам рты, мужики, только и слышишь «Пецольд, Пецольд», а вот с чего Пецольду жить, когда его Недобыл выгонит, это вам — тьфу!
С каждым днем он все глубже впадал в отчаяние, и с каждым днем все недовольнее и нетерпеливее становился и его товарищ по камере, Борн, — по той причине, что красавица его теща, с которой он часто встречался на квартире у тюремщика Хоценского, начала доставлять ему неприятности. Она говорила, что уже не та, что прежде, годы сказываются, что ж поделаешь, она уже старая женщина, все силы уходят на работу в собственном предприятии, и ей уже невмочь присматривать еще и за магазином Борна. Он отвечал шуткой: что это она вдруг в старухи записалась, еще два месяца назад была ведь полна сил, и даже ангел, изгнавший Адама с Евой из рая, не мог бы действовать энергичнее, чем она, прогоняя пана Иозефа! Ах, Валентина просто внушает себе все это, она по-прежнему молода, здорова и красива, как всегда, просто, может быть, простудилась или не выспалась, но это пройдет, это пройдет!
Так утешал ее Борн, но он кривил душой; странно и огорчительно было видеть, как изменилась Валентина за два последних месяца: похудела, посерела лицом, куда девалась ее былая подвижность, ноги у нее отекали, она стала нервной и сердитой.
— Нечего меня уговаривать, я-то лучше знаю, каково мне, — отвечала она на Борновы утешения. — Так что, пока не поздно, сами подумайте, да потом на меня не пеняйте, когда выйдете на свободу и найдете лавку свою вверх тормашками, — я вас предупредила.
Когда же он с обидой сказал, что ведь не по своей воле сидит тут, не для развлечения, и сколько он ни думай, все равно толку никакого — пани Валентина только рукой махнула.
— Вы уж мне-то не говорите, незачем сидеть в тюрьме с простыми преступниками зятю фон Шпехта, члена верхней палаты и министерского советника. Стоит ему пальцем шевельнуть, и вы сегодня же на свободе. Я знаю, что говорю, Еник, я спрашивала адвоката, может ли фон Шпехт что-нибудь для вас сделать, и адвокат сказал, что многое может, если приняться за дело,
