Пархоменко засмеялся:
— А вы не в окно глядите, а на Ламычева. Корабль! Не могут они нас погубить. У нас — корабль, выплывем. Не по воздуху, так по воде!
Ламычев обиделся.
— Да я не с обидой, а с уважением к тебе сказал, — проговорил Пархоменко, протягивая Ламычеву табак. — Кури, да надо к частям.
Частям идти было все трудней и трудней.
Просеки и лесные дороги превратились в непроходимое болото. Над этими болотами, как только расходились тучи, вместе с волнами комаров появлялись белопольские самолеты. Они бросали бомбы и обстреливали из пулеметов. Чтобы прогонять самолеты, эскадроны придумали «решето». При звуке мотора бойцы строились в большое каре, и, когда самолет оказывался над этим каре, они открывали огонь. Самолет, опутанный сплошной сетью пуль, падал на землю. И вскоре шум мотора не пугал, как раньше, бойцов, а, наоборот, веселил их, вызывая азарт.
Однажды дивизия увидела крупные просветы между соснами.
Бойцы прибавили шагу.
Перед ними, поросшие мелким кустарником, сквозь которые видны были нескончаемые кочки, простирались непроходимые торфяные болота. Конармия зашла в тупик.
Пархоменко, стоя перед вонючей коричнево-зеленой топью, сказал Колоколову:
— Когда-то, при царском режиме, сидел я в тюрьме. Я и тогда интересовался военным делом. И сидел там тоже один офицер. Я и попроси его: «Учи». Он учил ничего, с толком, только очень дефиле любил. «Дефиле, дескать, это такое положение, когда ты в узком месте заперт и со всех сторон на тебя враг жмет». Я не верил. Не может существовать такого положения для настоящего солдата! И ни разу в него не попадал. А теперь, товарищ начштаба, я в дефиле?
— В дефиле, — ответил Колоколов. — И, можно даже сказать, в классическом.
— А корабль! — с хохотом сказал Пархоменко. — У нас же корабль есть в запасе! Корабль — вера он называется! Вера! Выйдем, Ламычев? Выплывем?
— Обязаны, — сказал Ламычев.
— Выйдем!
И вышли.
Так как армию нельзя было развернуть для боя, а дальнейшее углубление в леса грозило ей полной гибелью, командование приказало повернуть на восток.
— Выйдем!
Два дня, бешено рубясь, Конармия просекала себе дорогу среди белополяков. Генерала Галлера опять побили и вышли к Ровно.
Здесь выяснилось, что соседние 12-я и 14-я армии, под разлагающим действием различных контрреволюционных сил, пробравшихся к руководству, совершенно развалились и неспособны к бою. Вскоре утеряли связь с 14-й армией, а затем и с 12-й. Известно только было, что обе эти армии катились к Киеву.
— То-то порадуется Быков, — сказал Пархоменко. — Они там того и ждут, чтоб обнажить фронт.
Белополяки, узнав об этом приближающемся обнажении фронта, наступали с яростью, и, как ни велика и как ни опасна была эта все растущая ярость противника, командование Конармией, чтобы спасти Киев, решило принять на себя всю тяжесть удара.
В Москву полетели телеграммы, не замазывающие положение, а откровенно рассказывающие об угрозе Киеву. Требовали внимания, пополнения, снаряжения, доверия. Послали также телеграммы и в Донбасс, прося помощи у донбасских рабочих. На проселочных и на железных дорогах, на реках поставили сильные заградительные отряды, которые должны были ловить шпионов, диверсантов и дезертиров. Направили коммунистов в 12-ю и 14-ю армии с тем, чтобы подкрепить их.
Конармия развернулась вдоль реки Горынь.
— И назад больше ни шагу! — сказал Пархоменко. — Умрем на Горыни.
Бои с белополяками шли успешно. Как только Конармия развернулась, как только засияли ее кумачовые знамена, как только по полям послышалось ее «ура-а!» — белополяки остановились, и сразу же, увеличиваясь и увеличиваясь, полетела весть о новой, возросшей мощи советской конницы, которую поход в лесах не обессилил, а, наоборот, укрепил.
Но Конармия и действительно укреплялась заметно. Поступили пополнения, — и немалые, — людьми, конями, снарядами. Москва не отказала в помощи. Приехали москвичи, приехали и донбасские шахтеры! А как результат всего этого, 12-я и 14-я армии пришли в себя, оправились и с часу на час готовы были выступить в бой.
Белополяки начали отступать.
То с одного участка боя дивизии, то с другого приходили радостные донесения: паны снимаются, опять бросая вооружение и обозы. По всему чувствовалось, что произошел перелом, — и перелом в нашу сторону!
Пархоменко при помощи Колоколова группировал эти донесения, чтобы передать их командованию Конармии. Вбежал сияющий Ламычев. Размахивая номером «Красного кавалериста», он остановился против Пархоменко и закричал:
— Корабль! Корабль, Александр Яковлевич!..
И Пархоменко с удивлением прочел в газете следующее:
«Недавно особая комиссия выезжала в Петроград, где осматривала и одобрила проект нового воздушного корабля… Моторы корабля будут мощностью две тысячи триста лошадиных сил, грузоподъемность десять тысяч пудов. На корабле будут устроены каюты, расположенные этажами, сообщение между которыми будет поддерживаться лифтами (подъемными машинами). На корабле будет помещаться аэроплан, автомобиль, моторная лодка. Новый воздушный корабль будет поднимать до тысячи человек, скорость его будет около ста верст в час. Новый советский воздушный корабль является крупным завоеванием техники. Окончание работ по сооружению корабля предполагается к 1 мая 1921. года (Радио поезда)».
Когда Пархоменко кончил чтение, Ламычев сказал укоризненно:
— А ты еще смеялся, Александр Яковлевич!
— Я не смеялся, чудак. Я — радовался. Я, Терентий Саввич, гораздо раньше тебя на строительство этого корабля записался. И знаешь, что это радио означает?
Ламычев сказал:
— Полетим!
— Полететь — не чудо. Мы — полетим. А вот лично для тебя, для всей твоей семьи, для Лизы, для твоих внуков, что это радио означает?
Ламычев молчал.
— Ну?
— Не знаю, Александр Яковлевич.
— А тут написано: постройка будет окончена к 1 мая 1921 года?
— Не знаю.
— Это значит, что скоро война кончится, и мы, в двадцать первом году, приступим к мирному строительству. Корабль? Выплывем?
— Выплывем, Александр Яковлевич!
В те годы на Тверской, наискось Глазной больницы и кино «Арс», в небольшом двухэтажном доме помещались вегетарианская столовка, библиотека-читальня и школа «Центрального международного языка АО». Здесь группировались остатки «Всероссийской организации анархистов подполья», разгромленной МЧК в сентябре 1919 года, после взрыва бомбы, брошенной анархистами в помещение МК РКП (б) в Леонтьевском переулке, когда было убито и ранено 67 большевиков. Глава анархистов, в том числе многие из знакомых Штрауба, были расстреляны; уцелели второстепенные люди, но и эти второстепенные знали Штрауба, и поэтому он опасался ходить на Тверскую, изучать язык «АО», на котором, по утверждению анархистов, скоро должен был заговорить весь мир.
Как-то в последних числах июля Вера Николаевна, придя к себе на Остоженку, где они со Штраубом вдвоем занимали огромную барскую квартиру из семи комнат, полученную по ордеру, сказала:
— Ривелен просит тебя вечерком прийти в «АО».
— Я сказал тебе, Вера, что не пойду туда. У меня нет никакого интереса разговаривать ни с Дзержинским, ни с его следователями.
— Думаю, что у Ривелена еще меньше интереса.
— Но почему тогда нельзя встретиться в другом месте? В крайнем случае у нас. Ходят же к нам люди!
— Мне кажется, тебе надо пойти в «АО», — сказала она серьезно, пристально глядя в глаза Штрауба. — Завтра мы уезжаем.
— Куда?
— Ривелен тебе скажет.
— Но ты, повидимому, знаешь это не меньше его!
— Ривелен тебе скажет, — повторила она тем холодным и многозначительным тоном, который тревожил Штрауба.
Ривелена он нашел в библиотеке-читальне. Никого, кроме него, в ней не было. На столах из сосновых досок лежала анархистская литература: две-три газетки, брошюры, книга братьев Гординых «Свобода духа». Ривелен, чуть заметно улыбаясь, перелистывал эту книгу. Дверь в коридор была открыта.
— Садитесь лицом к коридору, — сказал Ривелен, — и скажите мне, когда пройдет мимо Аршинов.
Аршинов был один из друзей и «идеологов» махновщины. Штрауб хорошо знал его и часто поддерживал своими статьями в анархистской прессе.
— А разве он здесь?
— Да, приехал с поручениями от Махно. Но ни со мной, ни с вами видеться не желает.
— Странно! Почему?
— А потому что после вашего отъезда они расхлябались и ужасно плохо работают. Ну, судите сами, Штрауб. Одна из главных целей, которые ставит Заокеанская Добрая Мать…
— Бросьте вы всю эту отвратительную символику. Говорите проще!
