— Объединимся и разрушим их, пока машин еще немного, пока они в младенческом образе! Если мы дадим им беспрепятственно размножаться и расти, то они станут людьми, а мы — их рабами…
В полупустом цехе Джону мерещились духи, привидения, адские звуки. Бывало, пели под аккомпанемент ручных станков ткачи, теперь протяжно пел паровой котел и ему вторили вертящиеся волчки-прялки.
— Безмозглые, бездушные твари! — кусая пальцы, шептал Джон.
В первый раз он посягнул, охваченный жаждой мести, на паровой чулочно-прядильный станок. Эта лоснящаяся колючая машина, накануне привезенная на фабрику, лишила Джона пятерых друзей, работавших с ним рядом. Их выгнали с фабрики и тем обрекли на голод и скитания. Один был слишком стар, чтобы снова, переходя из города в город, просить труда. Он утопился в пруду, узнав о том, что потерял последнее место в жизни. За него отомстил Джон. Чувство, испытанное им, когда застонало под ломом железное чудовище, было сильно и пронизывающе, как сладострастие.
— Вот как! — хрипел он, продолжая ломать станок, — Вы, однако, слабее нас, кровопийцы! Мы можем разрушать вас, топтать, оплевывать… Что же ты молчишь, истукан? Ведь в твоей власти наша жизнь…
Джон был не один. Армия разрушителей машин росла. По всей Англии начался поход против нового бича и конкурента рабочих. Восстание против машин штормом поднялось над Англией. Гиканьем и плевками встречали луддиты призывы хозяев и правительства к смирению. Пасторы кончали проповеди увещеваниями. Но они оставались тщетными. Паства более не была послушна.
— Верните нам старую Англию!
На улицах промышленных городов висели воззвания:
«Разрушение машин и то, чего добиваются рабочие, желающие запрещения их во всей Великобритании, будет иметь те последствия, что они найдут себе применение за границей — к великому ущербу британского промышленного труда».
В ответ рабочие срывали плакаты городской и фабричной администрации.
— Долой паровые машины! Верните нам наши места за ручными станками, дайте нам работу! — требовали они.
Джона закружил вихрь разрушения. Молодой рабочий боготворил Джорджа Меллора, который однажды удостоил его разговора в трактире для возчиков и рабочих. Вместе с товарищами по фабрике Джон по ночам пробирался в овраг за городским собором, где Меллор учил луддитов ненависти к богачам, к мучителям. Меллор говорил просто, но так проникновенно, что слушатели тихонько, пряча в темноте глаза, оплакивали горькую судьбу своего класса. Страшны были предсказания Меллора, страшно было то, что, по его мнению, ожидало их детей. Он был грамотен и сведущ во всем. Он учил рабочих надеяться только на самих себя.
— Бог, может быть, учтет наши страдания на Великом суде и воздаст нам должное на том свете. На земле же нам нечего ждать и не на что надеяться, кроме как… — Меллор сжимал кулак и потрясал им.
На еженедельных сборищах во рву луддиты пели:
В круг встанем мы, в круг,
И дадим мужественную клятву,
Что разобьем машины и окна
И огню предадим гудящую фабрику.
Меллор, слыхавший где-то сентенцию Бэкона, любил часто повторять ее, хотя рабочие с трудом понимали ее смысл.
— «В юном возрасте государства процветает военная наука, в возмужалом возрасте также и ученость, а на склоне лет государства процветают технические науки, и человек вытесняется своим же изобретением».
Джон соглашался с Меллором в том, что машина не от бога, а от дьявола, и, разрушая ее, люди следуют тем самым велениям совести своей, подсказанным небом.
Луддиты спасают бедняков от смерти. Человеку, а не машине дал господь землю, учил Меллор, и слова его не оставались втуне. Дня не проходило, чтобы не погибали в темноте ночи новые станки. Тщетно полиция рыскала в поисках виновных. Рабочие не выдавали своих. Фабриканты были бессильны оградить себя от покушений.
Приближалось утро. Небо было по-ночному темным. В Манчестере светает тогда, когда над Рейном давно уже взошло солнце.
Старый Джон говорил тихо, ровно, грустно. Энгельс его почти не слушал.
«Зима 1812 года, — думал Фридрих. — В это время правительство вносит билль о смертной казни для неистовствующих по стране разрушителей машин».
Энгельс вспоминает замечательную речь Байрона. Как ненавидел этот гениальный поэт побеждающего буржуа! Какие чувства бунтовали в нем — ненависть аристократа к фабриканту-капиталисту из среднего класса или сострадание к рабочему?
Лорд Байрон проводил зиму в Лондоне. В веселой сумятице, в горестях и радостях славы, творческих буйств, в непревзойденном мотовстве ума и сердца растворялось для него время.
Весть о смертной казни для луддитов пробудила дремавшего борца…
Февраль — наиболее темный месяц в Лондоне. Проснувшись довольно поздно, лорд Байрон раздвинул нехотя парчовые занавеси кровати. За окном была ночь. Часы, однако, упрямо доказывали обратное. Поэт нехотя согласился с их монотонными доводами. На звонок слуга принес еще одну зажженную свечу и растопил камин. Лорд Байрон пожертвовал парикмахером и полировкой ногтей. Утренний туалет был короток. Окунувшись в прохладную надушенную ванну и выпив кофе, он, слегка прихрамывая, спустился по затянутой ковром лестнице в холл. У дверей со стальных доспехов безликого рыцаря он сорвал брошенный второпях плащ и вышел на улицу. У крыльца дожидалась карета. Фонари были зажжены, но пунцовый свет не в силах был пронизать густую черную толщу тумана. Так солнечные лучи разбиваются о воду. Уже в трех шагах от кареты темнота торжествовала победу над колеблющимся за стеклом пламенем свечи. Со всех сторон из непроницаемой мглы неслись приглушенные влагой звонки, удары гонгов, предостерегающие голоса людей. Взволнованно ржали лошади-невидимки. Свет уличных плошек над головой казался тусклым мерцанием бесконечно далеких звезд.
Кучер и лакей повели лошадей под уздцы. Дорога от дома Байрона до парламента должна была занять по крайней мере три часа. До начала заседания было много времени. Откинувшись на атласную спинку сиденья, поэт мог без помехи продумать предстоящую речь.
«Увы, вряд ли мне удастся убедить этих великолепных вельмож! Стрелы моего красноречия тупеют и отлетают, касаясь их каменных лбов и чугунных сердец», — думал Байрон.
Но молчание было преступно. Лорд Байрон хмурил брови. Беспокойство, неуверенность, самонадеянность попеременно охватывали его. Он был подвержен резким переменам настроения. Сейчас с покрытого красным сукном возвышения он произнесет слова, продуманные и правдивые, как исповедь. Если бы воин боялся поражения, то не знал бы и побед.
Байрон — солдат, вскинувший ружье и ожидающий команды. С кем хочет он сразиться? С палачами. Битва ради того, чтоб предотвратить кровопролитие…
Карета медленно пробивается сквозь туман, натыкаясь поминутно на невидимые экипажи, на людей, на тумбы тротуаров. Кучер отчаянно бранит туман.
— Ах ты, чертова сопля, ах ты, безмозглый кисель! Проклятая жижа, ведьмин суп! Ну, кто мог придумать этакую черную пакость? Еретик, колдун, папа римский!..
Байрон вспоминает путешествие Данге в ад. «Похоже», — улыбается он.
Туман непроходим, как лесные дебри, и так же душен. Обессилевшие, охрипшие слуги плутают в темноте, сбиваются с пути. Начинается перекличка невидимок.
— Какая улица? А далеко ли до Вестминстера? Где мы, святая троица?.. О черт! Держи влево, вправо… Да кто тут? Ну, проклятье!.. Коров гонят на бойню. Выбрали погоду. А где?.. Что?.. Так и есть, въехали в телегу. Где колесо, где кучер?..
— О небо, торопитесь. Иначе они казнят людей! — нетерпеливо крикнул Байрон, высунувшись из кареты.
— Разве сэр приказал везти себя в Олд-Бейли? — недоуменно спросил лакей. — Я не знал, что лорд спешит в тюрьму.
— Не в тюрьму, а в парламент… что, впрочем, почти одно и то же для бедного люда, — усмехнулся Байрон.
Наконец дорога найдена. Карета, грохоча, пересекает мост. До Вестминстерского аббатства, до парламента, не более полумили.
Байрон спокоен. Он быстро, опытным глазом строителя, проверяет свою речь, это тяжелое и блестящее здание из отшлифованных, крепких, как мрамор, словесных глыб. Отдельные фразы он произносит громко, проверяя их звучание, силу их возможного воздействия.
«В течение короткого времени, проведенного мною недавно в Ноттингемпшире, не проходило двенадцати часов без какого-нибудь нового акта насилия, а в день моего отъезда мне сообщили, что в предшествующий вечер было разрушено сорок ткацких станков, по обыкновению беспрепятственно и без раскрытия виновных… Но, хотя приходится признать, что эти эксцессы приняли угрожающие размеры, тем не менее нельзя отрицать, что они вызваны небывалой еще нуждой. Упорство этих несчастных в своем поведении доказывает, что только безграничная нужда могла толкнуть значительное население, некогда честное и трудолюбивое, к бесчинствам, столь опасным для самих бесчинствующих, для их семей и для общества. Во время моего пребывания город и деревня находились под властью многочисленных воинских отрядов; полиция была поставлена на ноги, власти в полном сборе, но все их старания ни к чему не привели. Ни в одном случае не был пойман на месте преступления действительный злоумышленник, против которого можно было бы представить достаточные для осуждения улики… Рабочие, уволенные вследствие введения новых машин, полагали в простоте своей души, что прокормление и благосостояние трудолюбивых людей важнее обогащения немногих индивидуумов. И когда нам говорят, что эти люди объединились между собой, чтобы разрушить не только собственное благосостояние, но и самые средства своего существования, то можем ли мы забыть, что благосостояние рабочих, ваше благосостояние, благосостояние всех людей подорвала злая политика, истребительные войны последних восемнадцати лет. Меч — самый плохой аргумент и должен быть также самым последним. Я должен указать еще на то, с какой готовностью мы привыкли спешить на помощь стесненным военным союзникам, между тем как людей, бедствующих в нашей собственной стране, вы предоставляете заботливости неба или церковного прихода. Гораздо меньшая сумма — одна десятая часть того, что вы подарили Португалии, — была бы достаточна для того, чтобы сделать дома излишним нежное милосердие штыков и виселицы. Смертная казнь! Если мы даже оставим в стороне явную несправедливость и несомненную бесплодность законопроекта, то разве мало угроз смертною казнью имеется уже в ваших законах! Разве к вашему уголовному кодексу прилипло еще мало крови и надо пролить ее еще больше, пока она не станет взывать к небу и свидетельствовать против вас?..
