Он медленно вытянул саблю из ножен. Пани рухнула на колени, схватилась обеими руками за лезвие сабли и целовала, целовала его сапоги.
– Вот видишь… у меня… кровь…
Она и вправду порезалась. Лицо в пыли его сапог. Прикажи ей вылизать их – вылижет. Доната затошнило.
Он бросил саблю, сорвал со стены свой пояс и пошел вон из комнаты.
Взгляд упал на пяльцы. Донат приподнял покрывало. На бархате золотом и серебром был вышит его портрет: красивый болван с капризными губами. На правом глазу лежала пушинка. Донат сдул ее, закрыл портрет покрывалом и быстро сбежал по лестнице вниз.
Он не хлопнул дверью, но ушел из этого дома навсегда.
Агриппина и Дохтуров бежали-таки. Когда в ворота заходили последние войска, Агриппина и «подружка» ее, высоченная красавица, пошли за город.
– Куда?! – крикнули стрельцы-воротники. Агриппина глянула на них глазами бешеными, страдальческими. Сказала глухо:
– Что-то мы своих мужей среди вернувшихся с поля не приметили! Пойдем на поле поищем.
– Нельзя! К Хованскому попадете.
– Хованский с бабами не воюет. Ну а коли кто сунется, у меня на таких вот что есть.
Агриппина выхватила вдруг из узла пистолет и ткнула им в грудь ближайшему стрельцу.
– Фу-ты, черт! Напугала! – шарахнулся он в сторону. – Ступайте! Бог с вами! А все ж поглядывайте.
– Поглядим. Не бойся, – сказала Агриппина, взяла за руку «подружку», и они пошли в сторону Власьевского острожка. Там все еще не убраны были убитые псковичи.
– Какие бабы! – тряхнул восхищенно головою стрелец. – Ради такой верности я бы из мертвых воскрес.
На Рыбницких воротах ударили в сполошный колокол.
– Чего там? – удивился стрелец.
– Дворян казнить будут, – ответили ему.
Стрелец посмотрел вслед уходящим «бабам» и удивился. Бабы, подхватив подолы, бежали что есть мочи к острожку. Теперь уже не бойкая тащила за руку длинную, а длинная волокла за собой бойкую. Ноги вскидывала под юбками по-чудному.
– Куда они бегут? – испугался стрелец. И вдруг он все понял: – Длинная-то мужик. Мужик и есть. Бегунов, изменщиков проморгали.
– Может, из пушки по ним шарахнуть? – спросил воротника пушкарь.
– По мужику бы можно, да ведь с ним баба.
– Баба ли?
– Баба! Да еще какая!
– Воскрес бы для такой-то из мертвых?
– Воскрес! – исто повторил стрелец. – Для дружка-то как старалась. Говорила со мной – бровью не повела. А чать страшно ей было!
А на Троицкой площади не шумели.
– Афанасий Вельяминов! – прозвенел голос Томилы Слепого.
На дщан взошел седой воин.
Томила Слепой сказал ему:
– За предательство городу Пскову – казнить тебя смертью!
– Я служил государю и Русскому государству честно! А потому гляжу вам, люди, в глаза перед смертью прямо.
Подошел к плахе, положил голову.
Сверкнул топор палача.
– Самсон Тюльнев!
Вторая голова покатилась.
– Воин Всеславин с сыном. Матвей Тимашов с сыном. Кирилл Горышкин, Петр Сумороцкий, Федор Нащокин, Богдан Чиркин.
Десять голов слетело с дворянских плеч.
Постояли люди, помолчали и тихо пошли с залитой кровью площади.
На дщан быстро поднялся Гаврила Демидов:
– Стойте, псковичи!
Остановились.
– Скажите, как будем дальше биться с князем Хованским? Нет среди нас больших воевод, нет! А дворяне, которые ратному делу обучены, воевать против князя не хотят. Что будем делать?
Молчали.
– Тогда послушайте то, о чем мы во Всегородней избе с ближними моими людьми думали… Выход у нас один – просить помощи в Литве. У нас заготовлена грамота к литовскому королю. Томила Слепой сейчас прочтет вам ее.
– Нет! – глухо сказала площадь.
Гаврила вздрогнул. Это был не крик, не шум, каждый человек на площади сказал «нет» будто бы про себя.
– Почему же нет? – в отчаянии спросил у народа староста.
– Нет! – громко сказали люди. – Не бывать Пскову под Литвой!
– Никто о том и не помышляет! – крикнул Гаврила. – Мы хотим нанять обученных строю иноземных солдат и офицеров. Мы…
– Нет! – взревела площадь. – Порвите грамоту свою!
Гаврила склонил голову перед народом. Взял у Томилы лист с письмом, разорвал его на восемь частей.
Донат постучал в дом Прокофия Козы.
Тот обрадовался гостю:
– Заходи. Щец пустых похлебаем.
– Спасибо. Чего хмурый-то?
Прокофий Коза рукой махнул:
– О радостях ли думать?.. Беда за бедой.
– Тяжелое время…
– Тяжелое!.. Больно поздно у Гаврилы в мозгах прояснилось… Хотел воевать, никого не обижая. Все на дворян наших надеялся. Они ведь псковичи. Невдомек, что Хованский пришел под стены на защиту не нас с тобой, а этих самых дворян. Вон и моя жена, как узнала, что дворян казнили, «Злодеи!» – говорит, и к соседке убежала слезы лить… Не пожалела, – у Прокофия вдруг губы покривились, всхлипнул вдруг, – не пожалела Никиту Сорокоума, которого эти дворянчики на погибель кинули. Максимушку не пожалела… А, что там! Всех их надо извести, всех купцов, всех дворян, если победить хотим. Всех! А не то – они нас.
Донат остановил его:
– Погоди! Я к тебе за делом пришел.
– Похлебаем щец, тогда и порешим все дела.
– Я пришел к тебе, чтобы ты свел меня к Зюссу.
– В тюрьму?
– В тюрьму… Он мне должен жизнь отца. Я его вызову на поединок и разочтусь.
– У Гаврилы спрашивал дозволения?
– Его теперь без пользы спрашивать. Молчит. Думает.
– Пусть думает. Может, не поздно еще. Одолеешь немца-то?
– Одолею.
– Я буду сражаться на шпагах! – сказал Зюсс, когда ему предложили выбрать оружие.
Донат владел саблей, шпагу держал один раз в жизни, в ту ночь, на меже.
– Шпага так шпага! – пожал он плечами.
Донат сник. Приготовления к поединку закончились, а он уже ничего не хотел. Он не хотел даже убивать этого немца. Бились на людях. Дело честное.
Зюсс дрался великолепно. Не прошло и минуты, как у Доната появились царапины на левом плече и на кисти правой руки.
«Нужно быть внимательным!» – приказал себе Донат и тут же получил удар в грудь.
Донат упал. К нему подбежали. Он оперся на чьи-то руки и, прежде чем потерять сознание, попросил:
– Немца не трогать! Он мой! Я его вызываю, как только поправлюсь.
Донат сказал это громко и ясно. Потом наступила для него тьма. Целый месяц он никого не узнавал.
Ночью Гаврила был на чердаке Томилы Слепого. Томила писал грамоту.
– Кому? – спросил Гаврила.
– Анкудинову.
– Тимошке? – Гаврила потянул у Томилы грамоту из рук и, не читая, порвал. – Народ запретил нам обращаться за помощью к чужеземцам.
– Нам нужна всего тысяча солдат. Мы купим их через Анкудинова. Они придут, не заходя в город, но с нашей помощью разобьют Хованского, мы с ними расплатимся. И – до свидания!
– Народ нельзя обманывать, – сказал Гаврила твердо. – Его и не обмануть. Все тайное становится явным…
– Гаврила, сегодня все были против нас. Молчуны подняли головы. Недолго и до предательства. Подкупят стрельцов, впустят Хованского…
– Потому и пришел к тебе. Народ недоволен нами. Нужно сделать так, чтоб нам опять доверяли.
– Коровы дохнут от голода, – сказал мрачно Томила, – какое тут доверие.
– Может, в поле под охраной косарей выпустить?
В окошке мелькнула красная зарница.
– Что это? – удивился Гаврила.
– Пожар! Наши враги не дремлют.
– Пойду посмотрю. Горит в той стороне, куда мне нужно по делу.
– Ты один?
– Один.
– А телохранители где? Ночь на дворе.
– Оттого и хожу свободно. Ночью все кошки серые… О косарях подумай.
Гаврила ушел. Он собирался побывать у Пани, сказать ей, что Донат, раненный в грудь Зюссом, лежит у него, Гаврилы. В себя не приходил, но жив.
Пожар был сильный.
Гаврила прибавил шагу. И пришел он туда, куда собирался пойти с пожара, – пришел на пожарище: горел дом Пани.
– Сама подожгла! – говорили в толпе. – Приживальщик побил ее, а она – полячка, гордая. От злости дом свой и сожгла.
– Изменница она! – говорили другие. – Как узнала, что дворяне под казнь подведены, испугалась – и бежать. А дом зажгла, чтоб никто про тайны ее не узнал.
Пожар соседним домам не угрожал. А то, что дом подожгли, сомнения быть не могло. Горел со всех сторон. И внутри горело, и крыша, всё разом. Такой дом от огня не спасешь.
Вернулся Гаврила домой поздно.
Варя сидела у изголовья бредящего Доната. В уголке, свернувшись, как котята, спали три девушки.
– Это сестры пришли! – сказала Варя. – Агриппина бросила их и бежала с Дохтуровым из города. О Господи!
Нет, не зарыдала.
«Великая моя!» – У Гаврилы навернулись на глаза слезы: мать и свекровь погибли, брат еле жив, а ее хватило и на то, чтоб сестер меньших приголубить.
Гавриле хотелось погладить жену по щеке, да побоялся. Тут и нежностью надломить можно. И – поцеловал!
