порушил одряхлевшее дубовое строение ворот. Расходились, трескались, пятились полуаршинные доски. С десятого – сломались петли и осевшие полотнища удержались на одних накладных засовах.
– У-ухнем! У-ухнем!
Засовы рванулись из гнезд. Вместе с воротами таранные и латники земских влетели на наставленные копья и рогатины. Улицу сразу заперло телами и деревом, наполнило криком и стоном.
Зло лезли земские латники в собранных на ратном поле нурманнских доспехах. Они потеснили дружинников, которых сзади бодрили сам князь, бывшие старшины Гул и Гудим и излюбленные Ставровы советники, бояре Нур с Делотой. А что творится у вторых ворот, где воеводствовали бояре Хабар и Синий вместе со старшим приказчиком Гарко? Оттуда дали весть: «Ворота сбиты. Хабара посекли. Гарко посекли. Земские силят. Мощи нет. Синий отводит дружинников к Детинцу».
Пришло утро. Волхов пылал. Ставр велел отходить, едва поспели к Детинцу. Земские чуть задержались, и ворота Детинца были запахнуты вовремя. Эти ворота не как городские: недавно обновлялись. Доски были набраны на толщину в пять четвертей, проложены железные полосы и укреплены гвоздями со шляпками в четверть.
2
Земское войско не совершило тягостной ошибки, пытаясь с размаху, с первого удара разбиться о крепкий Детинец. Зная, что сила нурманнов ушла на пожар к Волхову, земские хлынули туда, к реке.
И в улицах встретились с извещенными вестфольдингами.
Предсолнечный свет показал викингам тех, кто лишил их драккаров. Опаленные нурманны набросились на новгородцев как бешеные, хотели бы пытать, терзать, мучить, но могли лишь сражаться. И они бились с необузданной силой, которую до этого времени не вкладывали в расчетливое осуществление набегов, единственной целью которых бывали грабеж и обогащение.
Не забывая привычно изученного искусства боя, викинги, насколько им позволяли улицы, строились, ударяли с обычным единством и отбросили земских, беспощадно истребляя передних.
Бились между дворами. Перекрестки стали полями угарно-диких сражений. В тесноте едва могли размахнуться и не рубили – кололи.
Опустивший копье или рогатину уже не мог поднять оружие. И силой не одной пары рук, а всем множеством страшно шел каленый рожон на толстом древке, пока не ложился под тяжестью пробитых насквозь мертвых тел.
Слеплялись так тесно, что могли ударить лишь сверху рукояткой меча или топорищем. Перехватив копье, превращали его в кинжал. Лучшим оружием сделался нож, а терялся он – когтистые пальцы искали впиться в горло или выдавить глаз; ступня, найдя ступню, мозжила кости. Били коленом, стянутые как обручами в безысходной тесноте, подобно зверю грызли зубами.
Через скользкие от крови засеки, наваленные из мертвых и умирающих, новгородцы лезли, не зная страха. Задыхаясь, хрипя и рыча, спешили, спешили свалить, схватить, задушить, задавить, разорвать, раздробить, растерзать…
Здесь совершались, как во многих русских древних и поздних боях, великие подвиги самоотреченной личности, растворившейся в общем деле. Этих подвигов никто не воспевал. И не мог воспеть тот, кто видел. Человечно и справедливо, устрашившись нагой истины, такой летописец молчал. Или, по истечении лет, описывая прошедшие годы, кратко вспоминал, как «простой человек в посконной рубахе и с одним коротким копьем защитил свою родину отчаянным мужеством лучше твердого доспеха…»
А как действием пламенной души слабое, мягкое тело приобретало беспощадно-жесткую силу железного тарана, как отвергалась самая мысль о страдании и личной гибели? Это неописуемо. Здесь права слов ограничены. Позволено лишь намекнуть, чтобы не затмить правду подробностями подвигов.
А все недосказанное сам человек обязан постичь своей душой и, без содрогания, воскресить светлые образы героев.
3
Войдя в Город и неся ежеминутную тяжкую убыль, земское войско не таяло, а росло. Горожане распрямлялись. Шагая из своих дверей, хозяева вступали прямо в бой, искупали вину.
С крыш и со стен в нурманнов били котлы, горшки, кузнечные молоты, клещи, литейные формы, заступы, ломы, тесла, тележные колеса, камни от наспех разломанных очагов и все, что попадалось под руку.
Чтобы запорошить нурманнам глаза, ведрами метали золу. С крыш скатывали грузные мясницкие плахи и бревна. По нехватке стрел и дротиков целили поленьями. Подрубив изнутри, со двора, столбы, опрокидывали на нурманнов тяжелые ограды дворов. И безоружные лезли под трупы в поисках меча.
Из узкого оконца девичьей светлицы женщины вытолкнули тяжелый дубовый ларец с приданым и свихнули толстую шею могучего владетеля Ретэ-фиорда ярла Балдера Большой Топор.
Старики силились достать косой из подворотни нурманнскую ногу. Кто-то ухитрился выгнать на нурманнов быков, запалив на их шеях и хвостах смоленые жгуты…
Заволховские жители переправлялись через реку в Город на кое-каких лодках, на обломках погоревших лодей и расшив, на сорванных полотнищах ворот, на связанных по две и по три водопойных колодах и корытах. Они застигли конунга Ската, который, не будучи в силах расстаться со своими наполовину сгоревшими драккарами, запоздал на берегу с кучкой своих викингов.
Старый владетель Лангезунд-фиорда продержался дольше всех. Подобно певцу, который в старости хорошо поет без голоса, Скат, лишившись былой силы, сохранил высокое искусство дивно владеть оружием.
Прижавшись спиной к борту своего навеки обмелевшего «Черного Медведя», неуязвимый расчетливый латник долго не подпускал бездоспешных ребят.
Подростки издали камнями ошеломили конунга Ската и, торжествуя победу над ненавистным нурманном, метнули его тело, закованное железом, как рак в скорлупу, в догоравшую поленницу дров.
На три четверти растаявшие и растрепанные отряды нурманнов выбились к Детинцу и ощетинились последним боем. Соблюдая боевое товарищество, на помощь вышли из Детинца все раненые викинги, которые еще могли держаться на ногах. Здесь-то владетель Драмменс-фиорда ярл Эвилл и веселый Фрей, ярл Хаслум-фиорда, к ранам, полученным в сражении под Новгородом, прибавили новые и бессильно остались на мостовой городского торжища.
Битва кончилась, и остывающие новгородцы ужаснулись своему Городу, где на каждой улице бойня, где каждая рытвина налита кровью, где на каждом перекрестке, как стволы на лесосеках, груды тел.
Во многих местах горели дворы. В голос плакал и стонал Город. В дыму косым полетом вились вороны, дерзко садились на крыши и заборы, высматривали.
Нурманнские тела и раненых нурманнов стаскивали на берег. Чтобы не грязнить новгородскую землю чужой мертвечиной, их голыми кидали в реку. Пусть добрый Волхов унесет их подальше, в озеро Нево. А оттуда пусть тот, кого по пути не доедят раки и рыбы, добирается к себе домой по реке Нево…
Как шашель в доске, как древоточец в лесине, как червь в яблоке и обломок стрелы в теле, оставался Детинец с затворившимися нурманнами. Их лучники и пращники помешали новгородцам подойти к телам вокруг Детинца. Сберегая запас камней и дротиков, нурманны не били из камнеметов и самострелов. Но знаменитые телемаркские стрелки так метко целились, что
