Он сразу вышел к отцовскому дому. Визгливо тявкнула собачонка, скрипнула подворотня. Быков толкнул калитку. Она была заперта изнутри. «С чего бы? — подумал Быков. — Неужто там кто-нибудь есть?» Он дернул звоночек. Тонкий дребезг расплылся по двору, но никто не выходил открывать.
«Не перелез ли папаша через забор, покидая свое логово? — С него ведь станется, право: дескать, в открытые ворота обязательно скорее вломятся. И зря позвонил я: не услышал бы какой-нибудь недобрый человек».
Быков перелез через забор. Собака тихонько тявкала, но не выходила из конуры. Окна были задернуты шторами. Сквозь штору скупо пробивался свет — два крохотные лучика, как булавочные головки, торкались в ноздреватые оконные стекла.
Теперь Быков уже не сомневался: кто-то коротал здесь бессонную ночь.
Дверь была плотно прикрыта. Быков забарабанил по ней, но никто не отзывался.
— Да откройте же, наконец! — прокричал сердито Быков. — Долго ли мне до вас добиваться?
— А кто такой? — спросил тонкий, визгливый голос.
— Прохожий человек! — ответил Быков. — Переночевать зашел к вам. Он уже узнал голос отца и теперь готов был разнести и двери, и окна, и самый домик: того только не хватало, чтобы в такую пору возиться со старым упрямцем…
— Нешто другого места не мог найти для ночевки?
— Тут понравилось очень.
— А кто такой? — снова повторил старик.
— Сына к себе не пускаешь?
— Будто голосом ты с сыном не схож.
— Брось шутки.
— Нет, ты скажи: подлинно ли сын мой?
— Петр Иванович Быков, собственной персоной.
— А как ты попал сюда?
— Откроешь — тогда расскажу.
— А ну-ка скажи, где мы с Ванюшкой в Москве жили?
— На Якиманке.
— Точно. А мать твою как звали?
— Матрена Игнатьевна.
— А кто твой крестный отец?
— Ты что, жилы из меня вымотать хочешь? — окончательно рассердился Быков. — Не то, гляди, уйду от тебя!
— Нет, не уходи! Так уж и быть, открою, — забеспокоился старик. — Сейчас задвижки отодвину. Одна минута!
— И не стыдно? — спросил Быков, входя в комнату.
Отец с виноватой улыбкой ответил:
— Ты уж не сердись, Петенька! Я запамятовал, голоса твоего не признал…
— И ничего ты не запамятовал… Горе мне с тобой…
— Сам не знаю, как обознался. Тут сидел, роман один читал про железную маску, и до того тошнехонько стало, вдруг в дверь застучали. Мне, поверишь ли, показалось, не сыщик ли ломится!
— Вот ты меня полчаса у дверей и проморил.
— И больше продержал бы, если бы ты ругаться не стал, — чистосердечно признался отец, и оба они рассмеялись.
Смехом обязательно кончались их нечастые ссоры. Отец и сын сели на скамейку, и старик вдруг сказал:
— Духота в комнатах страшенная, я на полу сплю. Есть тут, правда, хозяйская старая перина, да не по нутру она мне. Как только улегся на ней — так, считай, без сна промучишься.
Быков не решался сразу приступить к расспросам о главном и давал старику выболтаться. Вот уж когда наговорится вдоволь, обязательно придется ответ держать…
Но словно чувствовал старик ехидный замысел сына и без передышки говорил, говорил, говорил…
— Тебе, небось, и сотой доли не выпадало, — разглагольствовал он, — а я-то всего навиделся, страшно и вспомнить! Смолоду где только не перебывал! Даже санитаром служил в сумасшедшем доме. Там такое со мной стряслось! Дамочка там одна находилась. Она сама также из сумасшедших была и буйная. У ней такое убеждение было, будто все ей смерти желают и поить хотят кофеем с иголками. И что бы ей на стол ни поставили, она всегда сопротивлялась: принесут ей тарелку, она кричит: «Не буду пить кофей с иголками! От меня потворства злодеям не ждите!» И как ее ни уговаривали, она пустословит…
— Ты что же, думаешь, будто я к тебе пришел небылицы слушать?
— Зачем небылицы? — ответил старик, испуганно моргая красноватыми веками. — Просто к слову пришлось.
— Странный ты человек, право! Расскажи-ка лучше, почему здесь остался, не уехал с отрядом?
— Сомнение меня взяло.
— Всегда ты что-то несуразное придумаешь…
— Сомнение, говорю, разбирать стало.
— Какое же сомнение тебя истомило?
— Сразу и не расскажешь. Я домой по делу побежал, прихожу, а здесь никакого порядка. Собака не накормлена, куры по соседним палисадникам разбежались. Стал собирать — ан и вечер близко. Я бегом на вокзал, а поезд уходит. Ну, и побоялся на ходу прыгать.
— Правду говоришь?
— Ей-богу, не вру! — перекрестился отец. — А они мне шапками машут. И Тентенников и Ванюшка…
— Вот и зарапортовался!
— Неужто зарапортовался? — смутился старик.
— Если бы Ванюша тебя в последнюю минуту увидел, он без тебя ни за что не уехал бы.
— И то, может, мне показалось.
— А то и придумал?
— Может, придумал.
Быков подошел к старику, ухватил его за локти, приподнял и громко сказал:
— Коли правды не скажешь…
— Насчет поезда соврал, — признался старик, тараща неподвижные глаза на сына.
— Неправильно поступил… Теперь нам с тобой не житье.
— Почему так думаешь?
— Я же тебе говорил: войдут белые в город, сразу начнут обыскивать, расспросы да розыски. Доберутся и до твоего дома, найдут тебя с твоими соленьями да вареньями. «Кто такой? — спросят. — Что за птица? Откуда прилетела в Эмск?» Соседи злые докажут: «Красного летчика Быкова отец».
— Чего не бывает на свете? — насупился отец. — Конечно, докажут.
— Вот видишь, сам понимаешь, что дело может обернуться очень плохо.
— Еще неизвестно.
— Тебя не переупрямить. Не можешь понять, что из-за сына тебя белогвардейцы в тюрьму посадят?
— Чай пить будешь? — неожиданно перебил отец. — Ты меня не стращай, — продолжал он, размахивая руками, — я красным армейцам поверил: они мне вчера говорили, что скоро вернутся. А раз вскорости их возвращение, незачем мне, старичку, свои кости трясти. Устал я от бестолочи жизни своей! Каждая косточка слезой исходит, и оттого ломота в суставах, и колотье, и звук трескучий.
Быков безнадежно махнул рукой, — всё равно нужно ждать рассвета, — и согласился чай пить со стариком. Тотчас появились на столе запарнички, эмалированные кружки.
— Житуха! — важно промолвил старик, усаживаясь за стол рядом с сыном и вытирая кружки полотенцем.
Они попили чаю, и старик совсем расчувствовался:
— За меня ты душой не болей! — сказал он. — Я ведь отопрусь, дурачком прикинусь. Такого и мучить не станут.
— А если соседи на тебя докажут?
— А быть того не может! Не первый день тут живу. Здесь соседи в отъезде, они отсюда навсегда уехали.
— От красных бежали богатеи.
— Да что ты?
Старик беспокоился и только губами от волнения почмокивал.
— И как земля устроена! О жизнь земная — суета моя!
На рассвете Быков велел отцу собираться, но барахла не брать: трудно с ним будет в дороге. Старик поспорил было, но сын стал неумолимым и ничего, кроме смены белья, не позволил захватить с собой.
Наспех поели, запили холодной водой и тронулись в дорогу. Отец все-таки запер старательно дом: верил, что доведется еще вернуться в полюбившийся ему городок.
— Пойдём вместе, — сказал Быков, — только — пока по городу — по разным тротуарам. И дальше так же: будто врозь, а вместе!
— Зачем таиться?
— А на тот случай, если меня задержат — ты спокойно иди себе да иди! И сказать можешь, что вот, дескать, никакого такого красного летчика Быкова не знаешь.
— Значит, от родного сына отказываться?
— Экий же ты у меня, старик!
— Я от тебя, Петруха, никогда не откажусь. Хоть ты меня и пробираешь частенько…
Было рано, туман клубился над рекой, пожарище Заречья скрывалось за белесой курчавой дымкой. Зеленые и синие палисады блестели, словно вымытые. Кусты давно отцветшей сирени клонились над заборами. Женщины гнали на пастбище коров, и пастуший рожок звенел невдалеке. Измучившиеся за ночь цепные собаки гремели тяжелыми цепями, в последний раз обегая дворы.
— Суета ты моя! — в который раз уже громко вздохнул старик.
Он шел по другой стороне улицы, маленький, задумчивый, с дорожным мешком за плечами, и Быков глаз не мог отвести от него: жалко стало отца.
— Ну как дела, папаша?
Тот обрадовался, всплеснул руками и сразу засеменил к сыну:
— И то, без тебя соскучился! Такой у нас вчера разговор приятный вышел. А один идешь — и словом перекинуться не с кем. Тоска, да и только!
— Я не к тому, — забеспокоился Быков. — Как шел, так своей дорогой и шествуй! Просто слово ласковое тебе захотелось сказать.
Старик подозрительно поглядел на сына: нет ли тут какого подвоха?
— Ласковость нам ни к чему, — сказал он убежденно. — Ласково с женой говорить можно, а промеж мужиков какая же может быть ласка?
