«Не чаял старик такой смерти, — думал Быков, шагая по дороге и тревожно оглядываясь, когда слышал крик козодоя за пологим спуском к реке. — Да и мудрено ли, вдруг тут прижился, в тишайшем Эмске». Вспомнил, как прежде отец возился с рассадой, с цветами; палисадничек красил в яркие цвета… И вот, сам того не зная, закончил нежданно свою жизнь.
Долго пришлось идти Быкову по пустынным дорогам, таясь от случайных прохожих. Когда вышел он к расположению красных частей, посчастливилось ему встретить на дороге грузовик, тоже шедший из Эмска. Шофер исправлял зажигание и обрадовался, что на пустынной дороге отыскался попутчик. Он знал Быкова, — в недавние дни доводилось вместе с другими шоферами возить грузы на аэродром, — и сразу согласился довезти летчика до штаба армии.
— Ты бы без меня, пожалуй, пропал, — с грубоватой ласковостью говорил шофер. — Перво-наперво, никто не говорит, где штаб армии. К тому же его теперь, может, и с фонарем не отыщешь.
Быков сел в кабинку, закрыл глаза и изредка, чтобы не обидеть разговорчивого шофера, поддакивал ему. Тот говорил без конца, а Быков, не прислушиваясь к его словам, думал о собственных горестях. А грузовик подбрасывало на ухабах, и вот уже стало клонить летчика ко сну — впервые после тревожных, бессонных ночей. Он забылся быстро, застонал и захрапел так громко, что шофер оглянулся, покачал головой и, обидевшись на невнимательного пассажира, решил не затевать больше разговора, если летчик проснется.
Но Быков так и не проснулся до тех пор, пока грузовик не остановился у въезда в расположение штаба армии.
— Приехали, товарищ! — сказал шофер, хлопая Быкова по плечу.
— Спасибо, довез! А то бы я без тебя, пожалуй, и за два дня не добрался бы.
— Обидели вы меня малость, — признался шофер.
— Что ты, милый? Коли так хорошо всхрапнул — значит, обижаться на тебя не имею права.
— Меня, говорю, обидели.
— Это чем же?
— Пристрастия должного к рассказу моему не имели…
Через двадцать минут, после длинных объяснений с разводящими и карначами, после вызова дежурного по части и трехкратной проверки документов, удалось Быкову попасть в здание Реввоенсовета.
Григорьев обрадовался, увидев Быкова, долго тряс руку и сразу усадил в мягкое кресло.
— Что с тобой? На тебе лица нет, — участливо спросил он, с удивлением разглядывая разорванную одежду Быкова.
Быков рассказал ему о случившемся в Эмске.
— Грымжа, говоришь, орудует? Я пяток его приятелей арестовал, не один раз требовал и его ареста, но кое-кто из начальства его защищал: дескать, есть в нем некоторая доля пережитков анархизма, но ничего, со временем поймет, исправится… При царе, бывало, в тюрьмах, когда политических и уголовных сажали вместе, то неистощимая на выдумку уголовщина говорила о конокрадах, что они сидят за «прокламацию с хвостом». Вот и Грымжа из анархистов, которые пострадали за прокламацию с хвостом. При случае такой и родного отца зарежет не поморщившись.
— Он сразу себя хозяином почувствовал, — сказал Быков. — Мне партизанщина не по сердцу.
— Разные партизаны бывают. В такой партизанщине, как у Грымжи, — сплошь кулачье, и бандиты. Но есть у нас красные партизаны. Орлы! Вот недавно здесь один партизанский отряд появился. Командир ихний — человек замечательный. Мы с ним одно большое дело затеваем, вы ему поможете. Он так и сказал: без летчиков никуда. Со временем мы его людей заберем в регулярную часть, но пока он у нас партизанит…
— Какое же ты дело задумал?
— Скажу, как только в Реввоенсовете согласую.
— Если с фронта нужно уехать, то на меня и на Тентенникова не надейся…
— Для тыла у нас другие люди найдутся. Пока ты отдохни немного в соседней комнате, а потом дам я машину, и довезет она тебя до отряда. Самому-то по здешним местам тебе долго плутать пришлось бы.
— А когда увидимся?
— Сегодня же со своим партизаном приду. А теперь — не прогневайся, занят! Да, кстати… Товарищ, которого ты должен был в тыл белых забросить, не сумел добраться до Эмска, — и мы его отправили с конной разведкой…
* * *
Подъехав к деревне, где помещался теперь штаб отряда, Быков отпустил машину и дальше пошел пешком. Он увидел красный флажок над мазанкой, флюгер со стрелкой на пятке, медленно поворачивавшийся по ветру, невысокую поленницу у въезда во двор и замедлил шаги, словно и тут его ожидала какая-нибудь печальная новость.
Женщина в платке, прикрывая ладонью глаза от яркого света, смотрела на дорогу.
— Лена! — крикнул он нетерпеливо.
Она неподвижно стояла у ворот, словно не слышала его зова.
— Здравствуй, Лена! — снова повторил он. — Неужели не слышишь?
Теперь она увидела его и быстро пошла навстречу. Не сделала она и десяти шагов, как Быков уже пробежал разделявшую их полянку. Близко-близко увидела Лена склонившееся над ней худое лицо с потрескавшимися губами и серые, стального отлива глаза, которые всегда казались ей спокойными, даже в те минуты, когда муж грустил или волновался.
— Вот видишь, жив и здоров. А не чаял вернуться!
— А у нас горе, — сказала она торопливо. — Еще одно горе. Я так и решила тебе сразу, одним духом выпалить…
— С кем же?
— С твоим отцом. Сбежал от нас старик в последнюю минуту и не появлялся с тех пор. Ваня уже решил обратно ехать на розыски.
— Знаю.
— Кто тебе говорил?
— Сам видел.
Он расстегнул ворот куртки, сел на пенек и хриплым, срывающимся голосом начал печальный рассказ о смерти старика на лесной дороге, ведущей к Эмску. Лена смотрела на него полными слез глазами, и сердце замерло на мгновенье при мысли об утратах, которые ждут близких и дорогих ей людей на фронтовых дорогах.
— Трудно терять стариков, — сказала она, помедлив. — Ты с ним и жил мало, и больше он был сам по себе, а все же в сердце оборвалось что-то.
— И главное, горе так и идет всегда: одно к одному. Не успел опомниться после Глеба, а теперь вот старик…
Лена взяла его за руку.
— Как ты жила? Будто сто лет я тебя не видел. Чем больше теряешь, тем больше думаешь о тех, кто живет рядом с тобой…
Тентенников обрадовался Быкову, три раза поцеловал в обе щеки, по старому обычаю.
— Ну как ты, покажись-ка на свет? — твердил он. — Я, поверишь ли, истосковался! Сам посуди, теперь нас только двое осталось. Когда я еще несмышленышем был, по прощеным дням меня матушка на поклон к крестной матери посылала, и носил я ей в подарок пряник узорный, — мы его «фигурой» звали. До того бывало, в тот день исстрадаешься, слезы кругом, все в ноги падают, а я с пряником сам по себе, боюсь, что пряник у меня мальчишки отнимут. Так вот теперь и над тобой, как над тем пряником, трясусь.
— Ладно, ладно! — отбивался Быков. — Меньше бы тряс, а то как обнимешь ручищами — сразу же кажется, будто спину переломил.
— Больше не буду. А ты есть не хочешь ли?
— Ему сейчас полежать надо, — сказала Лена. — Кровать тебе приготовлена. Ваня сенник травой набил. Мягко, легко будет спать.
— А Ваня где?
— С мотористами ушел гранаты бросать. Он целый день только и делает, что пулемет изучает. И никому покоя не дает. У нас теперь постоянно вечера вопросов и ответов.
Быков снял сапоги, завел карманные часы и сразу лег на кровать.
— А теперь расскажи подробней! — попросил Тентенников. — Мне Лена на ухо шепнула…
Быков лежал на кровати, скрестив руки на груди, с полузакрытыми глазами.
— Да ты разве спать не хочешь? — спросила вдруг Лена.
— На грузовике всхрапнул малость под разговор шофера. Ко сну теперь не клонит.
Приподнявшись, он взбил подушку и снова рассказал о последних часах, проведенных в Эмске, и о смерти отца.
— Только Ване сразу не говорите! Он старика любил, тот его сызмалетства вынянчил…
— Я уже слышал, — хриплым, приглушенным голосом отметил из-за двери Ваня.
— Пойти его успокоить? — нерешительно сказал Тентенников.
— Сам успокоится, — строго ответил Быков. — Пусть приучается! Время такое: от ласковых слов голова кружится.
Он закрыл глаза и уронил бессильно руку, как человек, только начинающий выздоравливать после долгой и мучительной болезни.
— Спит? — спросил Тентенников.
— Заснул как будто, — ответила Лена, оправляя подушку, и они вышли на цыпочках из комнаты.
Тентенников покачал головой. Впервые он видел Быкова таким усталым и с сокрушением прошептал:
— Сдаем, Лена, сдаем!
Она пригорюнилась, одернула блузку.
— А раньше какие мы были! — вздохнул Тентенников. — Горы ворочали…
— Ты и сейчас не можешь жаловаться на здоровье, — перебила Лена. — Я видела, как ты вчера подкову разгибал. Видно, много нерастраченной силы в тебе…
— Должно быть, подпиленная та подкова была, — возразил Тентенников. — Цельную бы мне не разогнуть.
