Остап думал.
— Я останусь здесь, — сказал он. — Не говори, Альфред, что я ничем не могу быть полезен моим бедным братьям: утешительное слово, грош вспомоществования — великое для них дело.
— Но ни от слов твоих, ни от денег ты паном не станешь, оставаясь здесь. А как вольный, свободный, ты больше можешь принести им пользы. Наконец, может быть, я склоню графа отпустить всю твою родню.
Альфред замолчал. Пройдя тополевую улицу, молча вошли они в комнату Альфреда, где застали незнакомого им мужчину, с огромными черными бакенбардами, выпученными глазами, длинными усами, в застегнутом на все пуговицы сюртуке. Альфред со свойственной ему учтивостью приблизился к нему, как бы желая знать, что он тут делает.
— С позволения ясновельможного графа имею передать распоряжение ясновельможного пана вашего дядюшки.
— Мне? — спросил Альфред, смеясь.
— А, сохрани Боже, ясный пан! Оно касается Остапа Бондарчука, — вымолвил он, умышленно возвышая голос.
Альфред вспыхнул.
— Прежде чем вельможный пан скажет мне то, что должен передать, — проговорил Альфред быстро, — я должен известить тебя, что пан Евстафий мой приятель и что можно было бы называть его поучтивей.
— Прошу извинения у ясного пана, — возразил живо управитель, — я не привык говорить иначе с хлопцами.
Остап, видя, что Альфред за еще одно выговореннное слово вытолкает вон грубияна, подошел и спросил спокойно:
— Что мне пан прикажет?
Управитель, окинув его свысока взглядом, сказал:
— Ясный граф желает, чтобы он завтра рано утром отправился в деревню Белую Гору и занялся госпиталем, жиду-арендатору приказано его отвезти, квартира назначена в соседней избе, где и кормить его будут. Надзор за лазаретом будет на его ответственности. Четверка запряженных лошадей приедет чем свет. Без вызова и позволения ясновельможный граф не позволяет отлучаться ему ни на шаг.
— Хорошо, сделаю, как мне приказали. Тут все, в чем заключается распоряжение?
— Ясновельможный граф приказал добавить, что по своей милости дает еще годовую плату, сто злотых и одежду.
Остап ничего не отвечал, но чтобы понять, как это было ему прискорбно, прибавим еще, что люди Альфреда присутствовали при этой сцене.
— Прошу, однако, несмотря на приказание, — прервал Альфред, — остановить отправление, потому что я переговорю об этом с графом.
— Я должен исполнять, — отвечал уходивший управитель, — дожидаться мне не велено.
Альфред, в котором кровь начинала кипеть, вскочил и побежал к дяде.
В комнате графа еще горела лампа, и люди сказали, что он не спит, как молния, явился перед ним племянник.
Граф ходил в раздумье, с заложенными назад руками.
— А ты здесь! В такую пору?..
— Я пришел, — возразил Альфред, — с просьбою, которую не могу отложить до утра.
Он, казалось, смешался.
— Что же это такое важное?
— В самом деле, я не мог бы заснуть от мысли, что завтра у меня отнимут приятеля. Ты велел выехать Остапу?
— Велел.
— В Белую Гору, в госпиталь?
— Очень приличное место, как мне кажется.
— Милый дядюшка, — сказал Альфред, — прошу у тебя одной милости, никогда, может быть, в жизни не пожелаю другой.
Какая-то светлая мысль пробежала в голове дяди, он улыбнулся.
— Скажи мне, чего ты желаешь? Чтобы я дал ему отпускную?
— Бесспорно, но не то, чтобы ты отпустил его на волю. Я внесу тебе за него то, чего он тебе стоит.
— Пан Альфред!
— Милый дядя, это справедливо!
— Милый племянник, а если бы я не хотел принять?
— Я дам тебе взамен кого-нибудь из моих людей.
— А, конечно! Любопытно знать, кто может заменить такого способного человека, — сказал насмешливо дядя.
— Деньги, — отрывисто возразил Альфред.
— Это требует размышления и времени, — хмурясь, сказал граф, — я, может быть, совсем его не уступлю.
— Так нечего больше просить тебя?
— Подумаем.
— Но такие поступки, с таким человеком…
— Я судья моих действий, — сухо возразил граф. Они замолчали.
Альфред взялся за шляпу.
— Прощайте, — сказал он, — желаю вам покойной ночи.
— Как прощайте?
— Я выезжаю завтра утром.
— Почему это?
— Без всякой причины, милый дядя!
Граф сделал вид, будто рассердился, но, ничего не сказав, протянул руку и поклонился. Альфред вышел. Дядя потер руки, посмотрел на двери и сказал сам себе:
— Отлично, избавился от обоих разом! Что-то будет с Мизей?
И, снова отвесив поклон, потер руки и захохотал каким-то злым и бессловесным смехом.
Альфред вышел от дяди рассерженный и смущенный и спешил возвратиться к себе, как вдруг в коридоре встретил Мизю, идущую прямо к нему.
По ее лицу можно было видеть, как она была взволнована.
— Я все слышала, — проговорила она быстро.
— Слышала?
— Вернись со мной.
— Куда?
— Пойдем еще раз к отцу, я надеюсь его убедить.
— Очень тебе благодарен от имени Евстафия и моего, — возразил Альфред, — но мне кажется, это напрасно. Если бы даже речь шла о жизни, и то я не стал бы просить два раза.
— Ты слишком горд, милый кузен, если бы дело шло о собственной жизни, так, но ведь здесь речь идет о чужой беде. Разве ты оставишь это дело, не испробовав всех средств к освобождению Евстафия?
— Ты слышала, я пробовал, — сказал Альфред.
— Позволь мне помочь тебе, мне кажется, что я буду полезным союзником.
— Попробуй, Мизя, но избавь меня от попыток.
— Я буду смелее, если ты пойдешь со мной, прошу тебя, пойдем.
Альфред остановился на минуту, подумал и повернулся.
— Готов к твоим услугам.
— Благодарю, идем.
Со спокойным видом отворила Мизя двери комнаты отца, который все еще ходил скорыми шагами взад и вперед, бормоча что-то про себя. Увидав ее с Альфредом, он остановился, пожал плечами и нахмурился.
— Я встретила Альфреда. Он хочет завтра утром ехать. Папа, что это значит? — спросила она.
— Не знаю, — отвечал смущенный граф, — ничего не понимаю.
— Дорогой папа, это не натурально, растолкуй мне, пожалуйста. Я очень рассчитывала на приезд этих панов, а они едва показались, как уже оставляют нас. Прошу тебя, растолкуй мне это.
— Я не могу принуждать Альфреда, который сказал мне, что он уже совершеннолетний.
— Но в чем же дело? — прервала Мизя с нетерпением. — Здесь есть какое-то недоразумение.
— А, — добавил граф, топая ногой, — не притворяйся, ты знаешь хорошо. Речь идет об Остапе, из которого хотели сделать барина, чтобы он когда-нибудь отблагодарил нас, как Гонта-Потоцких. Но из этого ничего не будет.
— Милый папа, — спросила Мизя, — что ты думаешь предпринять с Остапом? Маменька, умирая, препоручила его мне, я его покровительница. Меня он еще более интересует, и я хочу знать, что ты с ним сделаешь.
— Я тебе расскажу, — произнес Альфред. — Присланный ко мне управляющий принес ему приказание, чтобы он завтра рано ехал в жидовской фураманке в Белую Гору, где должен заменить фельдшера Мошку, с жалованьем в сто золотых в год, квартира ему будет отведена в одной из крестьянских изб.
— Откуда вышел, туда пусть и возвратится, — сказал граф.
— Вот это любопытно! — воскликнула Мизя. — Разве он виноват, что вышел из своего положения? Мы же этому виной, мы и обязаны им заняться.
— Ввести его в первобытное состояние, — сказал отец. — Прошу тебя, дорогая Мизя, не мешайся в мои распоряжения и не учи меня, что я должен делать.
— Это твое последнее слово, папа? — спросила смело Мизя.
— Кажется, на этот раз последнее.
— Я еду с Евстафием в Белую Гору, — перебил Альфред, — я тоже учился медицине, мы оба будем при лазарете.
— Вы, милостивый государь, учились медицине? — закричал изменившимся голосом граф. — Вы, милостивый государь, обучались медицине? Ты? Этого быть не может! — повторял он, все более и более бледнея и меняясь в лице. — Медицине? Ты, граф, предки которого…
— Учились воевать и наносить раны, а я лечить их, — холодно отвечал Альфред.
— Альфред, этого быть не может! — вскричал, подскочив к нему, граф.
— Совершенная правда, дядя, я не только обучался медицине, но могу даже быть отличным шорником.
Граф окончательно остолбенел, Мизя, несмотря на беспокойство, которое ей причиняла эта сцена, при виде ужаса отца не могла удержаться от смеха. Изменившиеся черты лица и вытянутая физиономия графа свидетельствовали, как горько было для него признание Альфреда.
— Заклинаю тебя общим нашим именем, всем великим, благородным и святым, не говори об этом, не повторяй этого никому! Это просто сумасшествие!
Альфред молчал, счастливая мысль мелькнула вдруг в его голове.
— Если ты дашь отпускную Остапу, то я буду молчать, — сказал он.
