Федот с тех пор ничего не говорил своему молодому барину, даже если и разживался кое-каким барахлишком.
Артемий понял, что в гневе он страшен, и старался сдерживать себя, но это плохо ему удавалось.
Корволант спешно догонял главные силы русских войск, которые вёл на Украину русский фельдмаршал Борис Петрович Шереметев. За корволантом медленно следовал обоз с артиллерией, продовольствием и фуражом, отбитым у неприятеля.
Теперь шведы были отрезаны от своего тыла и лишены возможности пополнять своё войско людьми, вооружением и снаряжением.
Однако Карл и не думал сдаваться и возвращаться домой. Он свято верил в свою счастливую звезду. Чтобы отвлечь Петра от преследования, он приказал в октябре того же года предпринять нападение на Петербург. Казалось бы, главные силы русских были заняты погоней за армией Карла, и захват города не представлял собою длительную и тяжёлую операцию. Тринадцать тысяч отборных шведских солдат под командой генерала Любекера начали наступление на северную столицу русских.
Но Пётр бдительно охранял свой Парадиз. Он оставил здесь адмирала Апраксина охранять столицу от возможных нападений. Адмирал успешно отбил со стороны моря несколько попыток шведов переправиться на левый берег Невы. Любекер вынужден был вернуть солдат на свои корабли, бросив шесть тысяч лошадей, предназначенных для пешего перехода. Корпус его уменьшился на целую треть.
Это была последняя попытка шведов пробиться к новой северной столице русских.
Получив известие на пути к Шереметеву, Пётр немедленно отправил приказание выбить медаль в честь Апраксина. На лицевой стороне её красовался бюст Апраксина и надпись: «Царского величества адмирал Ф.М. Апраксин», а на оборотной — корабли, выстроившиеся в одну линию, а над ними слова: «Храня сие, не спит; лучше смерть, а не неверность».
Запоздалая весть о нападении на Петербург сильно взволновала Артемия. Он сразу подумал об Анне, хотел узнать, жива ли она, здорова, но никто ничего не мог ему сказать, а расспрашивать он опасался. Но сам Пётр появился перед корволантом и радостно провозгласил, что шведы даже не дошли до новой столицы и не причинили ей никакого урона. У Артемия отлегло от сердца. «И с чего, — думал он, — такое беспокойство об этой высоконькой девочке в собольей шапочке, царёвой дочери? » Но снова и снова вспоминал он, как рассыпались её густые чёрные волосы, и сладко обмирало его сердце.
Он сердился на себя, гнал мысли об Анне, старался все помыслы обратить на службу у фельдмаршала Шереметева и изнывал от желания увидеть её ещё хотя бы раз...
Артемий включался во все разговоры о сражении под Лесной и уже на подходе к Полтаве понял всю новизну тактики царя, его стратегические новшества. Старые солдаты покачивали головами, соображая, как удалось Петру одолеть шведов под Лесной меньшим количеством бойцов и артиллерии. Они ликовали: Карла можно бить, да ещё как! Придумал же Пётр не выходить, как испокон веков, перед противником в чистое поле, чтобы расположиться и видеть, как протекает сражение, а внезапно появиться перед врагом в лесах, болотах. Да и расположение войск не в одну линию, как делалось всегда, а в две, что обеспечивало глубину обороны и возможность маневрировать при наступлении, давало царю немало преимуществ. А уж его придумка — летучий отряд, корволант, шедший налегке, без обозов — изумляла старых вояк. Солдаты любили Петра за изобретательность, новшества, за не склонявшуюся перед Карлом голову и горели желанием пойти в бой и разбить, наконец, непобедимого Карла...
Артемий с восхищением наблюдал, как метался сам царь в гуще боя, как сам выводил полки, как в старом кафтане и с боевым палашом в руках врезался в схватку. Разве бывали когда-нибудь русские цари таковыми, разве не сидели они сиднем в Кремле, посылая на кровопролитие своих подданных? И его восхищение Петром и уважение к нему росли день ото дня.
Несколько боялся Артемий новой службы — состоять при фельдмаршале Шереметеве в качестве командира отряда, охраняющего главнокомандующего во все дни сражений. Он ещё не видел никогда Бориса Петровича, но уже досконально знал о нём всё, что только было возможно.
Борис Петрович Шереметев был уже далеко не молод, в свои пятьдесят шесть лет обладал и крутым нравом, и приятной, располагающей внешностью. Высокий блондин с голубыми глазами, он теперь стал лысеть, а полнота его обрела уже характер необратимый. Но каким бы старым по отношению к Артемию Шереметев ни был, того больше страшил опыт и военный, и дипломатический, которого было так довольно у фельдмаршала.
Родословие его было обширно и богато знатными людьми. Предки его уже в XIV веке были военачальниками, и с тех пор род Шереметевых поставлял ко двору русского даря бояр, самых родовитых людей. Тринадцати лет был пожалован Борису Петровичу чин комнатного стольника. Это открывало ему путь к должностям, чинам, богатству. Однако только в тридцать лет он стал боярином. Дипломат и военный, он сумел проявить себя при Петре. Спасло Шереметева, что его не было в Москве во всё время смуты царевны Софьи. В 1668 году он оборонял Белгород и Севск от крымских татар. После свержения Софьи он долгое время не пользовался благоволением нового царя — Петра. Но Борис Петрович и на удалённом от главного направления участке войны за Азов смог добиться успехов: он отстоял вновь построенную крепость Таван от турок, разорил турецкие крепости по Днепру.
Пётр заметил Шереметева и когда отправился с великим посольством на запад, отрядил его в предварительный маршрут по тем странам, с которыми хотел заключить мир для борьбы с Османской империей. И тут блестяще показал себя Шереметев: встречался с королями и австрийским императором, располагал к себе своими изысканными манерами и знанием языков. Первым за границей вырядился он в немецкое платье, в котором щеголял на банкете в Вене. Потом Пётр вводил эту моду насильственно. «Князь Шереметев, — писал один из его современников, — выставляющий себя мальтийским рыцарем, явился обратно в столицу с изображением креста на груди. Нося немецкую одежду, он очень удачно подражал и немецким обычаям, в силу чего вошёл в особую милость и почёт у царя».
Но не немецкие одежда и обычаи заставили Петра особо отличать Шереметева. В первые же месяцы Северной войны он получил особое назначение, и хотя действовал не слишком решительно, но Пётр велел ему принять командование конными полками и с ними «итить в даль для лучшего вреда неприятелю». У Ряпниной мызы Шереметев двинул на неприятельскую территорию три отряда, поручив самый большой из них сыну своему Михаилу. Шведы потеряли тогда три сотни убитыми, две пушки, более ста фузей[8], а русских погибло всего девять человек. После поражения под Нарвой это была первая победа, и Пётр отметил её. Это и было началом блистательной военной карьеры Шереметева. Сражение у мызы Эрестфер закрепило успехи Шереметева: шведский генерал Шлиппенбах был вынужден бежать от скрытно подошедших русских войск, потеряв шестнадцать пушек, провиант, фураж и оставив в руках Бориса Петровича 150 пленных. В Москве впервые с начала Северной войны раздались пушечные залпы и звон колоколов в честь виктории, а народ угощался вином, пивом и мёдом, выставленными царём. Шереметеву первому в России был пожалован орден Андрея Первозванного — высший знак доблести — и чин фельдмаршала.
С тех пор Шереметев командовал русской армией, и хотя случались у него неудачи по его характеру, неторопливому, рассудительному и холодному, но Пётр ценил своего фельдмаршала, советовался с ним и назначал его на самые ответственные участки войны.
Вот и теперь Шереметев спешил на Украину, чтобы и здесь опередить шведского короля и не дать ему обосноваться на продолжительный срок.
С нетерпением ждал Артемий встречи с прославленным фельдмаршалом, а пуще всего боялся не понравиться старому вояке и большому сластолюбцу, державшему едва ли не гарем — стольких метресишек он перевидал, и любая из его наложниц не обижалась на немолодого ловеласа: умел Борис Петрович увлечь их своими рассказами, изысканными комплиментами и дорогими подарками. Но для дорогих подарков нужны были деньги, и Шереметев выпрашивал их у царя по «нуждишке» — его богатейшие имения были пожалованы ему Петром за службу.
Таков был человек, под начало которого ехал Артемий Волынский.
Борис Петрович сидел в покойном кресле, которое возил всюду с собой, и задумчиво рассматривал свои поблекшие руки. Он поднял глаза на Артемия, стоявшего перед ним навытяжку.
— Значит, говоришь, был при Лесной? — медленно, немного в нос, произнёс он, равнодушным взглядом окинув молодцеватую подтянутую фигуру Артемия.
— Был, ваше сиятельство, — отчеканил Волынский.
— Да не кричи так, я, слава тебе господи, ещё не туг на ухо, — поморщился Шереметев. — Что, небось в обозе отсиживался?..
